– Не важно, – нервно отвечал Обольянинов, – не важно. Просто нужно и все. Вчера вечером оно еще висело в шкафу, а сегодня – нет.

Зоя с ужасом посмотрела на Аметистова. Тот скорчил рожу, на которой было ясно написано: я же говорил.

– Павлик, это действительно так важно? – спросила она.

– Да, очень, очень важно, – вскричал тот, глядя на нее с безумным блеском в глазах.

– Я… я не помню, – залепетала Зоя. – Кажется, я его выбросила.

Несколько секунд граф глядел на нее расширенными от ужаса глазами, потом рухнул на диван и схватился за голову.

– Что же ты наделала, Зоя! Что ты наделала, – повторял он, раскачиваясь, как безумный.

Бедный, несчастный Хэй Лубин! Маленький, желтый, с кожей нежной, как у девушки и ликом чистым, ангельским. За лик этот и за тихий, пугливый нрав знакомые русские звали его Херувимом, а незнакомые – просто ходей.

Как из родного Шанхая добрался он до Москвы, какие претерпел муки и издевательства, знает только сам ходя, да и то уже не знает, забыл, забыл начисто. Ужасные дела творились в Поднебесной, грех не забыть, глупо помнить. В начале века пришли в Срединную империю иностранные черти, разогнали патриотов-ихэтуаней, били-били по желтым мордам, объясняли, кто тут хозяин. Китайцы скорчились, затаились, терпели – не впервой: раньше свои били, теперь чужие. В конце концов, все кончится – или ты умрешь, или твой враг.

Но кончилось все раньше и страшнее: свергли малолетнего императора Пу И. Всемилостивая Гуаньинь, свергли и свергли, нового поставят, и уж никак не Хэй Лубина, а, значит, какое наше китайское дело? А вот и вышло, что есть дело: пришла разруха, пришел князь голод, китайцев много, а денег нет.

Многие снялись тогда с насиженных мест и двинули куда глаза глядят. Поезда ехали, набитые людьми, как селедками, от станции до станции сутки шли, от города до города – неделю. Пешком и то быстрее, многие и двинулись пешком, почернели дороги от путников.

Куда двинулись, зачем? За тем, за чем и всегда – за куском лепешки, за миской риса. Потому что больше всего китайцы любят родину, а родина у китайца там, где его кормят. Все остальное – не родина, на худой конец – могилы предков. Править в Поднебесной очень просто – корми китайца, не утруждай его сверх меры, и он все для тебя сделает. Но новый император, усатый Юань Шикай[24], то ли не знал этого, то ли знать не хотел. Пока он ел трепангов и заедал соловьиными язычками, миллионы Ходиных соплеменников стучали палочками по пустым мискам и мечтали дожить до завтрашнего дня.

Скоро стало ясно – не прокормит родина Хэй Лубина. Ах, нехорошо, в самом деле плохо. Но что же делать ходе, как жить, или если уж нет, то как хотя бы умереть? Ничего-то он не умеет – только торговать, но в Китае все торгуют, кому нужен еще один купец голозадый?

Упал Хэй Лубин на землю, облил ее слезами. Лежит и думает: не встану. Должно же что-то случиться. Лежал, лежал – ничего не случилось, только в животе заурчало так, что бродячие собаки стали шарахаться. А что могло случиться, скажите на милость? Подошел бы богатый человек, наклонился над ходей, заплакал, воскликнул:

– Хэй Лубин, ты ли это?

– Сам не знаю, – отвечал бы ходя.

Но богач не отставал бы, закричал бы во весь голос:

– Смотрите, люди, это мой потерянный в детстве сын Хэй Лубин. Я всю жизнь его искал, и вот нашел, а теперь пойду кормить самыми изысканными деликатесами!

Но никто почему-то не подошел, и деликатесов ходе не досталось, даже просто пампушки-баоцзы не дали ему для поддержания духа в хилом теле. Встал тогда ходя – а дело было в провинции Хэйлунцзян[25] – и пошел к реке топиться. Но топиться ходе страшно, даже в воду заходить страшно – холодно, жутко, в реке рыбы кусаются. На свое счастье, на берегу увидел утлую лодчонку, забрался в нее. Доплыву, думает, до середины, а там сразу упаду в воду и утону.

Плыл, плыл, вдруг увидел на том, русском берегу русскую же корову. Подумал – может, доплыть все-таки до берега, попросить у коровы молока? Наемся молока, потом и утоплюсь, а то на пустой желудок тонуть совсем неинтересно, так можно и в голодного духа переродиться. Так и сделал ходя.

Вышел на берег, стал кланяться корове – помилуйте, тетушка, совсем голодный, желудок ссохся, дайте поесть перед смертью. Вообще-то ханьцы[26] молока не пьют, от него живот пучит, но когда три дня не ел, еще и не то слопаешь. Словом, просил он, просил у коровы молока, но ничего не дала подлая тварь, только хвостом в его сторону махнула.

Хэй Лубин понял это так, что, мол, если надо, бери сам. Ах, беда, не знает ходя, как коров доить – он же ханец, а ханьцы молока не пьют. Лег он под корову и стал ее пальцами за вымя щипать – отдай молоко, отдай, прощипаю до дыр!

За этим занятием и застали его русские охотники. Долго думали, что делать с дураком, так ничего и не надумали. Накормили и махнули рукой – иди, мил человек, на все четыре стороны, к своей, стало быть, китайской матери.

Ходя пошел, как было велено, на все четыре стороны и попал в самый центр гражданской войны. Белые-красные, красные-белые – в глазах мелькает, ничего не понятно, спасите-помогите! Ни там, ни там бедному китайцу не рады, везде он обуза, только и знает, что хлеб жрать – за раз несколько фунтов съесть может. Если уж на то пошло, дешевле всего в расход его пустить, чтобы не бременил многострадальную русскую землю. Это доброе пожелание высказал ходе лично атаман Семенов, пышный, усатый и очень недобрый человек. К счастью, казаки пожалели китаезу – такой он был маленький и жалкий, и тайком разрешили ему дать стрекача.

Ах, как побежал Хэй Лубин, как понесся – только ветер в ушах засвистел. Несся-несся, наконец, устал, лег на правый бок посреди леса: еды нет, кругом дикие звери – помирать надо. Но спокойно помереть не дали, откуда ни возьмись объявились в чаще серьезные люди, стали требовать мандаты и справки.

– Весь мил насилья мы лазлоем… – тихо запел ходя, лежа на боку и глядя круглыми от ужаса глазами в лицо серьезных, – мы нас, мы новый мил постлоим…

– Ах вот оно что, – сказали серьезные. – Китайский ходя хочет оказать поддержку молодой советской республике. Похвально, похвально! Отправим вас в интернациональный полк, будешь бороться с гидрой контрреволюции.

Хэй Лубин был согласен и на гидру – лишь бы кормили и не обижали слишком. В полку его некоторое время не знали, куда пристроить – все винтовки для ходи были большими, и он все время пытался бросить оружие и сбежать в сторону, противоположную идущему бою. Далеко, впрочем, убежать ему никогда не удавалось – все время путался в полах красноармейской шинели и норовил упасть.