– У Обольянинова столько штанов, что тебе и в страшном сне не приснится, – сердито отвечала Зоя. – Но с какой стати он должен делиться с тобой самым дорогим?

– Потому что иначе я так и буду ходить тут в подштанниках и позорить твое незаконное предприятие, – бодро отвечал кузен, рыская глазом по шкафам.

– Мое предприятие – самое законное из всех, которые ты когда-либо видел, – нахмурилась Пельц.

– Товарищи из ЧК держатся того же мнения? – осведомился Аметистов. – Или они здесь пока не бывали?

Зоя посмотрела на него с тихой яростью, что-то прикинула и сказала неожиданно смиренно.

– Хорошо, я дам тебе брюки.

– А я за это, – подхватил Аметистов, – я за это просто озолочу тебя! Верь моему слову, деточка, это слово джентльмена и кирасира.

– Какого еще кирасира? – изумилась Пельц.

– Ну как, неужели ты не знала, что я бывший кирасир? – и Аметистов сделал совершенно кирасирское выражение лица.

Зоя посмотрела на него с неожиданной нежностью.

– Пустобрех, – сказала она, – не вздумай говорить такого при людях.

– Разумеется, – отвечал кузен, – зачем советской власти знать про мои старые грешки? Большевики расстреливали людей и за гораздо меньшие провинности, не так ли, Буренин?

И он строго посмотрел на тапера.

– Понятия не имею, – отвечал тот, не моргнув глазом. – Я никого не расстреливал и меня никто не расстреливал.

– Не зарекайся, – отвечал Аметистов, – у тебя все еще впереди. Ну-с, где наши штаны… я извиняюсь, брюки?

Из спальни были немедленно принесены элегантные серые брюки, купленные Зоей по случаю для графа, и кузен мгновенно в них поместился.

– Сидят как влитые, – похвастался он, – вот что значит хорошая фигура. В церковноприходском училище, где я проходил курс наук как незаконнорожденный сын архиепископа Окóвецкого и Ватопéдского, меня всегда звали Аполлоном, имея в виду мое прекрасное телосложение. – Не был ты ни в каком училище, – заметила Зоя, – не ври ты, ради Бога. И никакой ты не Аполлон, а просто тощая жердь.

– Пардон-пардон, – оскорбленно отвечал Аметистов, – я вижу, тут каждое мое слово встречает критику и опровержение. В таком случае я даже боюсь вам сообщать, что не далее как год назад пал смертью храбрых… Буренин, где я там пал смертью храбрых?

– В кубанских степях, – с готовностью отвечал тапер, – расстрелян большевиками после острого приступа гангрены и похоронен в братской могиле.

Зоя посмотрела на него с упреком.

– Это вы раззвонили, Буренин?

– Помилуйте, что значит раззвонил? – встрял бывший кирасир. – Должен же я знать, где и при каких обстоятельствах умер, чтобы в случае чего поддержать ученый разговор. Ясно представляю великосветские беседы на досуге. Какой-нибудь поэт, к примеру, Мариенгоф, спрашивает у другого поэта, скажем, Гумилёва: а вы, простите, где умерли? А это, извините, не вашего собачьего ума дело, отвечает ему Гумилёв. Ты хочешь, чтобы так проходили дискуссии в твоем доме? Если нет, немедленно расскажи мне подробно обо всех деталях моей гибели.

– Не болтай, – отвечала Зоя, не любившая разговоры про покойников. – Я свой салон держу для живых, а не для мертвецов.

– Я бы на твоем месте не зарекался, – сказал Аметистов, и глаза его блеснули зловещим огнем. Они быстро переглянулись с Бурениным, но Зоя ничего не заметила, только головой покачала осуждающе. В этот миг у двери раздалось деликатное покашливанье, и в комнату вошел граф Обольянинов.

– Доброе утро, Зоенька, – сказал он и с вежливым изумлением воззрился на веселый дуэт, который составили Аметистов с Бурениным.

– Нет, – закричал кузен, – ни в коем случае, достолюбезнейший Павел Федорович! Ни о каком добром утре не может быть и речи! Утро просто великолепное, блистательное, сногсшибательное! И вы, как солнце в ночи, освещаете это утро и весь подлунный мир своим появлением до самых, не побоюсь этого слова, печенок.

– Простите, – удивился Обольянинов, – мы разве знакомы?

– Ну, он-то вас знает, – заметил Буренин, поглаживая бороду, которая вдруг странным образом распушилась во все стороны и сделалась похожей на воротник у сибирского кота.

– Как же, – подтвердил Аметистов, – наслышаны, земля прямо полнится слухами о ваших подвигах, драгоценнейший Павел Федорович.

– Каких еще подвигах? – не понял граф. – Я, к сожалению, никаких подвигов не совершал.

– Ах, как это жаль, – огорчился Аметистов. – Увы, увы, мельчает поколение рыцарей. Раньше бывало – бух, бац, сказочный дракон после прямого удара в печень падает на колени и просто-таки вымаливает прощение. А нынче – что за рыцари? Что за рыцари, я вас спрашиваю, ваше сиятельство? Им лишь бы набить карманы отнятыми у пролетариата цепями… я извиняюсь, брильянтами, и жить в свое удовольствие за счет бедной женщины.

– Ну, это уж слишком, – вскипела Зоя. – Аметистов, ты переходишь всякие границы!

– Подожди, Зоя, – граф побледнел, – о чем вы, любезный? О каких брильянтах речь?

Буренин и Аметистов переглянулись.

– Да ни о каких, – затрещал бывший кирасир, – просто так, к слову пришлось. Не обращайте внимания, мон пти ами[19]!

– Это они пошутивши, – ввязался Буренин. – Это у них настроение с утра хорошее, вот они и шутят без всякого участия головы.

И с упреком поглядел на Аметистова, который неожиданно стушевался и забормотал что-то уж совсем невнятное. Поняв, что наступил подходящий момент, Зоя взяла дело в свои руки.

– Позволь, дорогой, я представлю тебе наших гостей, – отнеслась она к графу. – Это вот Николай Евгеньевич Буренин.

Буренин неожиданно кокетливо наклонил бородатую голову.

– О вас я, безусловно, слышал, – любезно отвечал граф. – Ведь вы музыкант? Вы играли тут до моего появления.

– Буренин – старый тапер и старый большевик, – влез Аметистов. – До того, как играть на фортепьянах, презрел свое дворянское происхождение и лично, вот этими мозолистыми руками, свергнул государя-императора Николая Второго Кровавого. Вы, кажется, удивлены, что большевик имеет дворянские корни? А я вам на это скажу, что самые заядлые большевики вышли именно из дворян. Ленин, Дзержинский и прочее в том же роде.

– А вы, просите, тоже дворянин? – перебил его Обольянинов, которому, очевидно, неприятны были все эти разговоры про воцарившихся большевиков и свергнутых императоров.

– Разумеется, конечно, иначе и быть не может! – воскликнул кузен. – Дворянин первостатейный, самолучший, чистейшей воды. Потомственный монархист, отец царю, слуга солдатам. Или наоборот, неважно. Между прочим, состою в офицерском звании… гм… гм… ну, пусть будет коллежский асессор.