Она сидела с красным, темней ее волос, лицом, которое теперь уже в точности копировало лицо старика.

— Кто брата своего называет идиотом, тому гореть в геенне огненной, — сказала она.

— Не судите, — возгласил он, — да не судимы будете! — Все-таки его лицо было чуть багровее, чем ее. — Ты уж молчи! Ты даешь лупить тебя, когда ему вздумается, а сама только скулишь да приплясываешь!

— Ни он, ни другие меня пальцем ни разу не тронули, — сказала она, мерно и мертвенно выкладывая слово за словом. — Никто ни разу на меня руки не поднял, а если бы кто посмел, я бы того убила.

— А черное это белое, — взвизгнул старик, — а ночь это день!

Внизу опять сильно затарахтел бульдозер. Их лица разделял какой-нибудь фут, и на обоих, пока не стало тише, держалось одно замершее выражение. Потом старик сказал:

— Иди-ка домой пешком. Иезавель я везти отказываюсь!

— А я и сама не поеду с Иудой из Кариота.

Соскользнув на землю с другой стороны машины, она пошла через выгон.

— Искариотом! — завопил он. — Держала бы лучше при себе свои великие познания!

Но она не снизошла до того, чтобы повернуться и ответить, и пока он смотрел, как маленькая крепко сбитая фигурка движется через желто-крапчатое поле в сторону леса, его расположение к ней, смешанное с гордостью, невольно стало возвращаться, напоминая мягкий невысокий прилив на новом озере, — за вычетом, правда, всего того, что было связано с ее непротивлением Питтсу; та часть тянула назад, словно низовой обратный поток. Если бы он смог научить ее давать Питтсу такой же отпор, какой она умеет давать ему самому, ребенку цены бы не было — сама твердость, само бесстрашие; но что поделаешь, даже у нее характер был не без изъяна. Здесь, в этом пункте она от него отличалась. Он повернулся и стал смотреть в другую сторону — через озеро на дальний лес, говоря себе, что пройдет пять лет, и здесь будет уже не лес, а дома, магазины и площадки для парковки машин, и что осуществится все это во многом благодаря ему.

Он вознамерился научить ребенка боевитости на собственном примере и, поскольку бесповоротно уже решился, в полдень за столом объявил, что ведет переговоры с человеком по фамилии Тилман о продаже участка перед домом под бензозаправочную станцию.

Его дочь, сидевшая со своим обычным замученным видом в дальнем конце стола, испустила такой стон, словно в груди у нее медленно повернули тупой нож.

— Ты лужайку! — простонала она и, откинувшись на спинку стула, произнесла почти беззвучным шепотом: — Он теперь лужайку.

Шестеро старших питтсовских детей, конечно, заверещали: «Мы там играем! Не позволяй ему, папа! Дорогу видно не будет!» — и тому подобная чушь. Мэри-Форчен молчала. Она сидела с упрямым замкнувшимся видом, как будто замышляла что-то свое. Питтс перестал есть и глядел прямо перед собой. Его кулаки неподвижно лежали по обе стороны от полной тарелки, как два темных куска кварца. Потом его глаза пошли вокруг стола от ребенка к ребенку, словно выбирая кого-то одного. Наконец остановились на Мэри-Форчен, сидевшей рядом с дедом.

— Ты нам это устроила, — процедил он.

— Я не виновата, — сказала она, но голос прозвучал неуверенно. Всего-навсего дрожащий голос испуганного ребенка.

Питтс встал, сказал:

— Пойдем-ка со мной, — повернулся и вышел, на ходу расстегивая ремень, и, к полнейшему отчаянию старика, она выскользнула из-за стола и последовала за отцом, почти побежала — за дверь, на заднее сиденье его пикапа, и они отъехали.

Ее малодушие подействовало на мистера Форчена так, словно было его собственным. Ему физически стало нехорошо.

— Он лупит невинного ребенка, — сказал он дочери, сидевшей в дальнем конце стола все в той же прострации, — а из вас никто пальцем не хочет пошевелить.

— Ты и сам не пошевелил, — вполголоса проговорил один из мальчиков, и опять пошло общее кваканье.

— Я старый человек с больным сердцем, — сказал он. — Не мне останавливать этого быка.

— Она тебя на это подбила, — произнесла дочь тихим обессиленным голосом, перекатывая туда-сюда голову по спинке стула. — Она на все тебя подбивает.

— Меня никогда никакой ребенок ни на что не подбивал! — проревел он. — Ты не мать! Ты позорище! А она — ангел! Святая!

От крика он лишился голоса, и ему ничего не оставалось, как поспешно выйти вон.

После этого он лежал до самого вечера. Всякий раз, когда он знал, что девочку высекли, сердцу его становилось в груди как бы тесновато. Но решимости на бензозаправочную станцию в мистере Форчене не убавилось, и если Питтса хватит удар — что ж, тем лучше. Если его хватит удар и разобьет паралич, это будет справедливо и он никогда уже не сможет ее бить.

Мэри-Форчен ни разу долго и всерьез не злилась на старика, и хотя в тот день он больше ее не видел, на следующее утро, когда он проснулся, она, уже сидевшая верхом у него на груди, принялась торопить деда, чтобы они не упустили бетономешалку.

Когда они приехали, строители закладывали фундамент рыболовного клуба, и бетономешалка уже работала. И размером, и цветом она напоминала циркового слона. Они смотрели, как она крутится, наверно, с полчаса. На одиннадцать тридцать у него была назначена встреча с Тилманом по поводу сделки, так что надо было уезжать. Он не сказал Мэри-Форчен, куда, — сказал только, что ему надо повидаться с одним человеком.

В пяти милях по шоссе, куда упиралась проходившая мимо фермы Форчена грунтовая дорога, у Тилмана были сельская лавка, заправочная станция, свалка металлолома, хранилище негодных машин и дансинг. Поскольку грунтовую собирались заасфальтировать, Тилман подыскивал на ней хорошее место для очередного предприятия. Он был человек передовой — из тех, думалось мистеру Форчену, что никогда не идут в ногу с прогрессом, а все время его маленько опережают, чтобы, когда он явится, быть уже тут как тут. По шоссе вдоль всего пути были расставлены знаки, возвещавшие, что до Тилмана осталось пять миль — четыре — три — две — одна; затем: «Тилман за поворотом — не проскочи!» и наконец: «ВОТ И ТИЛМАН, ДРУЗЬЯ!» ослепительными красными буквами.

Тилмановское здание было окружено полем старых автомобильных остовов — своего рода палатой для неизлечимых машин. Он, кроме того, торговал всякой приусадебной красотой — каменными курами и журавлями, вазами, жардиньерками и детскими каруселями, а чуть поодаль от дороги, чтобы не смущать посетителей дансинга, — могильными камнями и памятниками. Бо́льшая часть торговли шла у него под открытым небом, поэтому на помещение он сильно тратиться не стал. К однокомнатной деревянной лавке позднее был сзади пристроен длинный железный дансинг. Каждая из двух его секций — для белых и цветных — была оборудована своим музыкальным автоматом. Еще у Тилмана была яма для барбекю, и он продавал сандвичи, поджаренные на открытом огне, и безалкогольные напитки.

Заехав к Тилману под навес, старик оглянулся на девочку — она сидела, подтянув колени к подбородку и поставив ноги на сиденье. Он не знал, помнит она или нет, что он именно Тилману хочет продать участок.