уязвимее, чувства делаются острее, внутреннее зрение – то самое, что иные зовут интуицией, – еще более зорким. Ты – вечный слепец – вдруг обретаешь зрение и в ту же секунду понимаешь, что ничего вокруг видеть не хотел бы. Не нужны тебе эти лишние осознания, озарения и переживания. Они непосильны, невыносимы!

Кошелев слушал, недвижимо глядя на едва проглядывающий сквозь черноту ночи темный силуэт в светлеющем прямоугольнике окна.

– Кто вы, профессор? – бросил он с плохо скрываемым гневом. – Вы как будто и не человек вовсе… а какая-то дикая смесь Фауста и Мефистофеля, мессия Сатаны, который хочет непременно зла, – видно же по вашему недоброму взгляду, но пришли совершать благо. Снизошли! И что меня заставило тогда с вами заговорить? Зачем вы пришли сюда? Зачем ходите за мной? Вы – демон! Это вы были здесь час назад! Вы были в образе черного пса?

– Вы устали, Кошелев, – бесцветно и строго проговорил Грених. Прозвучало не как констатация факта, а внушением, приказом.

Тот долго и с молчаливой злобой смотрел в ответ.

– Да, я устал, – наконец выдохнул он примирительно. – Смертельно устал. Но сейчас я как никогда ясно вижу, что как будто стал жертвой какого-то обмана.

Грених вздохнул, но Кошелев поспешил договорить.

– Я опять за свое, простите… – и он распластался на кровати безвольной морской звездой. – Что за чушь я несу? Демон, мессия Сатаны! Что за дикая бессмыслица гнездится в моей голове! Простите. Я устал, устал, устал…

– Прекрасно. Вот и ложитесь спать. Вы меня теперь хорошо видите? – Грених приблизился, чуть склонился над изголовьем.

– Не вполне… но вижу ваш силуэт.

– И по углам больше псы не мерещатся?

– Теперь мне лучше… Только страшно. Мне следует ожидать приступа?.. Я вас совсем утомил, наверное. Идите… Но, пожалуйста, пообещайте хотя бы один сеанс гипнотерапии. Точно такой же сеанс, про который вы сегодня рассказывали.

– Завтра я вас осмотрю. А сейчас не сопротивляйтесь сну. Вам хочется спать, спать…

– Jusqu’à demain matin[21], – одними губами произнес литератор и, кажется, тотчас – потрясенный, изнеможенный – уснул.

– À demain[22], – ответил Константин Федорович.

Он вышел в коридор и сообщил с нетерпением ожидающему у двери Вейсу, что дело улажено, постоялец спит.

– Слава тебе, господи! – выдохнул немец. – Страшно представить, какой он там погром учинил. Вы так долго беседовали…

– Не переживайте, все цело… Почти. Немного ковер придется от пепла очистить. А так все цело. Я окна открытыми оставил. Но лучше к утру их притворить. Хоть до спальни холод не сразу доберется. Но как бы не заморозить писателя. И воды… принесите ему воды.

– Благодарствую, товарищ Грених. Смелый вы, однако, человек. Доброй ночи!

Доброй эту ночь назвать было сложно. После почти двух часов, проведенных в апартаментах больного, Константин Федорович чувствовал, что все муки недуга того вдруг просочились под его собственную кожу, вплелись в паутину нервных волокон, понеслись кровотоком к сердцу. Он сел на скрипнувшую ржавыми пружинами кровать, прижав руку к горлу. Голос Кошелева, осушенный, сиплый, надрывный, все еще стоял в ушах профессора. Грених дернулся, краем глаза заметив, как что-то дрогнуло в углу – всего-навсего шевеление занавесок от действия тепла, исходящего от голландской печи, которыми здесь топили.

Глава 4. Убийство, самоубийство или сон

Утром Грених очнулся от оглушительного стука в дверь. Заспанный, он накинул плащ на голые плечи, глянул на часы – было уже девять, двинулся отпирать.

– Он, кажется, умер! – выпалил бледный и трясущийся Вейс. – Марта зашла окно притворить и видит: жилец с кровати скатился и распростерся на полу. Она его тормошить принялась, а он не отвечает. И холодный… Вот и заморозили… У меня в гостинице труп!

Грених с минуту сквозь завесу еще не рассеявшейся дымки сна глядел, как едва не рыдающий в голос бывший хозяин «Гранд-опера» кидался из стороны в сторону, заламывая руки.

– Кто умер? – наконец спросил он, с натугой осознавая произошедшее.

– Литератор этот из Москвы!

– С чего вы взяли?

– Окоченевший весь и глаза навыкате…

– Он, может быть, спьяну уснул крепче обычного… Ну, идемте поглядим. – Грених повязал пояс плаща, вдевая босые ноги в ботинки.

К двери номера Кошелева он шел с замиранием сердца. Совершенно не верилось, что его новый знакомый так неожиданно нашел свой конец. Глаза навыкате – это признак не очень хороший. А ведь еще несколько часов назад он с отчаянной доверительностью поведал профессору о своем горе… Константин Федорович пытался уверить себя, что Вейсу лишь показалось.

Но нет.

Кошелев действительно лежал у ножки кровати так, словно скатился с нее во сне, развязно, пьяно уснув на протертых досках пола. При первом взгляде все выглядело вполне естественно, достаточно лишь потрясти его за плечо и позвать, чтобы привести в чувство.

Внимание Грениха привлекли несколько новых штрихов, добавившихся к уже имевшемуся беспорядку вокруг: перевернут стул, на котором он вчера сидел и читал лекцию о нарколепсии, простыни смяты так, будто за них с силой цеплялись, разорванная подушка, перья повсюду. Он поймал себя на мысли, что медлит, не желает видеть смерти этого человека. Нелепость какая-то!

Обойдя лежащего Карла Эдуардовича, он склонился, чтобы разглядеть его лицо. Оно было синим – явный цианоз. Синими были и плечи, и грудная клетка, и даже руки. Но следов удушья Грених не обнаружил. А вот глаза действительно были навыкате. Огромные охряного цвета глаза в обрамлении белых ресниц по-рыбьи глядели с застывшим в них выражением боли. Будто Кошелев изо всех сил хотел сделать глоток воздуха, пыжился, прилагал невероятные усилия, но смерть все же настигла его.

Грених стал прощупывать пульс сначала у большого пальца руки, потом на запястье, сбоку от кадыка и следом под коленом. Безрезультатно.

– Что изволите сказать на сей счет? – тихо осведомился Вейс.

– Похоже, вы правы. Кошелев мертв. Не могу с точностью определить, от чего он умер. Но судя по тому, что я вчера здесь видел: переизбыток гашиша. Вызывайте милицию.

– Ох майн гот, майн гот… Милиция! Меня арестуют, меня лишат моей кормилицы.

– Избежать вмешательства правосудных органов не удастся.

– Я и не чаю. Но… прошу вас, поглядите еще раз. Быть может, есть какие-то признаки жизни. Я прежде никогда не видел, чтобы курительные смеси были причиной смерти.

Грених окинул непонимающим взглядом наивного немца. Увы, но причина смерти от курительной смеси, тем более совершенно не ясно, какого состава, самая очевидная. Ладней и не придумаешь.

– Лучше доверить осмотр здешним следователю и судебному медику, – отрезал Грених.

После полудня явился начальник городской милиции, правда, один – без