головы с трудом, но еще восстанавливаются. И судя по времени их восстановления после смерти… будем называть это так, прошло часов пятнадцать.

Получалось, что Кошелев умер сразу после того, как Грених ушел от него. Грених стиснул зубы.

– Но почему тогда нет трупного окоченения? – выдавил он и опять замолчал, продолжая надавливать на едва выраженный на белом плече Кошелева неровный кружок стаза. – Здесь явно была длительная агония… Я не берусь судить. Нужно либо делать вскрытие, либо ждать более явственных признаков разложения. Чем дольше мы ожидаем, тем меньше шансов обнаружить причину смерти. Хотя уксусом не пахнет из ротовой полости. Я почему-то подумал, что, коли Кошелев оставил предсмертную записку в каретке своей пишущей машинки, мог хлебнуть уксусной эссенции. Это единственный яд, который можно достать в гостиничной кухне. Стрихнин тоже очень может быть, не нравится мне его синюшность… Но для него характерно резко выраженное трупное окоченение… Да и для самоубийства стрихнин чрезвычайно неприятен – несколько приступов тетанических судорог. Самоубийцы обычно старательно изучают действия ядов, которыми намерены травиться, ищут наименее болезненные вещества. О наличии яда можно судить лишь по стенкам пищевода и желудка, по состоянию кроветворных сосудов, по запаху мозга и по виду полостей…

– Вскрываем, Константин Федорович, приступайте, – чуть похлопал его по плечу Плясовских, который, по всему видимому, желал, чтобы все наконец закончилось и можно было приступить к составлению протокола.

– Вскрытие делать никак… – взмолился святой отец, – никак нельзя делать. А коли не умер Карл? Что тогда? Вы вскроете его, и после таких ран он окончательно вознесется.

– Справедливо, – согласился Грених с серьезным лицом. – В особенности после трепанации черепной коробки.

Он все еще продолжал пристально разглядывать тело, пытаясь по оттенку цвета трупных пятнен определить хоть слабый намек на то, какую природу те имели, наступила ли стадия имбибиции. Кровь, циркулирующая по венам и артериям, останавливалась, легкие переставали насыщать ее кислородом, что неизбежно приводило к внешним изменениям.

– Что ж, батюшка дорогой, – издевательски сложил руки начальник милиции. – Коли так, вы возьмете на себя ответственность? Будем ждать, так сказать, когда природа сама ясно укажет нам, что товарищ Кошелев почил? А в протокол я так и напишу, дескать, отец Михаил вскрытию воспрепятствовал, бросился в ноги и умолял не резать Карлика.

Лицо преосвященного на мгновение омрачилось, он мягко опустил веки, чуть поджал губы, слова милиционера задели его. Он продолжал верить, что Карл Эдуардович лишь впал в глубокий сон. Что до Грениха, то он совершенно не знал, как поступить в такой неловкой и неразрешимой ситуации. Тут любой специалист, даже покойный Сербский, пришел бы в замешательство. Случаи нарколепсии были чрезвычайно редки.

– Мы можем позволить себе трое суток ожидания, – сказал Грених. – Но потом вряд ли получится установить точную причину смерти. И протоколы будут изобиловать пустотами. Не думаю, что уездной милиции это придется по вкусу.

– Нет, отчего же. Владыка оставит расписку, что настоял на своем. Напишет, так и так – настаивает на летаргии. Пусть потом сам перед верхами ответ несет.

– А если Кошелев убит? – упрямо настаивал Грених. – Если этот синюшный оттенок лица, шеи и плеч говорит об отравлении, асфиксии? Его могли задушить во сне подушкой, вколоть в прямую кишку яд, подлить его за ужином.

И с отчаянием вдруг вспомнил, как нашел в апартаментах графин с водой, после которой Кошелев стал трястись в лихорадке, кричать, что слепнет, и утверждать, что видит кого-то в углу номера, вспомнил, как сам же сполоснул бокал, сам же налил эту воду. Может, в ней-то и был яд, заставивший Кошелева пылать и биться в истерике? Но ведь Грених терпеливо дождался, когда неведомый приступ минует, и ушел, убедившись, что тот уснул…

Начальник медленно развернулся к Константину Федоровичу и уставился на него в упор.

– Кошелев злоупотреблял курительными смесями, – парировал он, но не слишком уверенно. Голос милиционера дрогнул, он почесал шею под тугим воротничком гимнастерки. Но тотчас подозрительно поглядел на владыку. – И кому бы понадобилось убивать Кошелева? Кому он здесь нужен?

– Он собирался получить наследство. Сестрино, – выдавил Грених. Пока он не отдавал себе отчета, зачем во все это вмешивается. Но подспудное, неизгладимое, дотошное правдолюбие заглушило на мгновение голос разума, который наверняка не позднее как через четверть часа даст о себе знать и изольет на голову Грениха фонтаны сожаления и упреков. Зачем было лезть во все это!

– Ах, ну да… – промямлил начальник милиции, вновь потянувшись к шее. – Сестрица.

– Бумажная фабрика… – напомнил Грених, ожидая, что начальник милиции наконец прояснит ситуацию с наследством, всех разом успокоив новостью, что фабрика давно перешла государству.

– …Стоящая в запустении, – простонал начальник, изо всей силы принявшись тереть пальцами глаза. – Батюшка, вы давно к Марии Эдуардовне, покойнице, ходили ведь, все уговаривали новый храм построить заместо этой фабрики, а потом грянула революция. Теперь Захару Платонычу прохода не даете. Что вы там у него просили? Огороды расширить? Вопрос фабрики ставился на повестку дня в позапрошлом году, – повернулся он к Грениху, – но дело не решилось. Ее либо разобрать надо, землю совхозу отдать, либо запускать производство, а охотников, кроме вот батюшки, до этого хлама пока нет. В государстве полно и других нерешенных вопросов.

Преосвященный и виду не подал, что слова эти тоже его задели, он продолжал смотреть на Кошелева, сложив руки у панагии и чуть склонив голову набок.

– Я должен еще раз осмотреть тело, – выпалил Грених, осознавая, что не покинет ледника, не разрешив этой задачи. – Я не стану делать вскрытия, но должен хотя бы поискать наружные следы травм, проколов.

Грених снял плащ и пиджак, скинув их на руки Домейке, и сделал движение рукой санитару – обычный жест доктора ассистенту, который готов едва ли не по мимике понять мысль патрона и тотчас исполнить просьбу, порой даже не вымолвленную. Аксенов оказался на редкость смышлен, он часто ассистировал Зворыкину, поэтому знал, как обычно проходит анатомирование. Он тотчас оставил шлафрок Кошелева, схватился за кожаный фартук и надел его на Грениха, потом поспешно натянул и нарукавники. Из прихваченного с собой чемодана Константин Федорович вынул пару медицинских перчаток, марлевую повязку и флакон формалина.

Начальник милиции с восхищенным выражением лица отошел на два шага назад.

– О! Что значит из столицы прибыл человек. Знаток своего дела!

Экипировка Грениха произвела на него впечатление, давно он не видывал столь высокого профессионализма. Архиерей со скорбным лицом и, по-прежнему держа голову боголепно наклоненной к плечу, глядел в пол и шевелил губами. Зимин, застыл, ожидающе ловя каждое движение судебного медика.

– Загвоздка состоит в том, что