– но-но. Иначе потом всех пятерых и Зворыкина в придачу вычистят к чертям. Беляев, – обратился начальник милиции, – помнишь тот случай с мальчишкой – разносчиком газет?

Названный Беляевым милиционер потупился.

– Нехорошо, коли кто узнает. Так что сам знаешь – молчок. Аксенов! – Аркадий Аркадьевич резко развернулся к санитару с понурым, пропитым лицом, он все еще прижимал шлафрок Кошелева к себе и боялся пошевелиться. – Самогоноварильню твою покрывать более не стану, даже несмотря на то, что весь город у тебя кормится.

– Я – могила, что ж вы как что… сразу… – буркнул тот, запинаясь.

– Домейко! – кругом развернулся Плясовских.

Совсем еще молоденький в гимнастерке, чуть ему великоватой, стриженный под скобку и с большими испуганными глазами Домейко – младший милиционер – тотчас подпрыгнул, вскинул голову, да так скоро, что фуражка упала ему на глаза, накрыв пол-лица.

– Найду и про тебя какой-нибудь недогляд. Смотри у меня. Аксенов, готовь инструменты, фартук товарищу Грениху, нарукавники. В общем, неси все, что требуется и…

Начальник милиции не договорил, обернувшись к двери. Он первый услышал далекие торопливые шаги, раздавшиеся по глухому больничному двору. Аксенов было дернулся исполнять приказ, но начальник вскинул руку. Почти тотчас же в прозекторскую влетели двое – Зимин и священнослужитель в черном скромном подряснике и черной скуфье. Приглядевшись, Константин Федорович увидел на груди его панагию, но деревянную. Ох, что сейчас начнется, вмешательство церкви могло обернуться неприятной историей. Грених сделал шаг назад, предоставляя случаю решить непростой этот вопрос противостояния советской власти и непобежденной церкви.

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа, остановитесь, – выдохнул священнослужитель с панагией, протянув к начальнику милиции скользнувшую из-под черного рукава белую тонкую, как у музыканта или художника, кисть.

Зимин остался у двери, припал плечом к косяку, прижав руку к правому боку. Никак не мог отдышаться.

– Что такое, преосвященный? – буркнул недовольно Плясовских, с презрением оттопырив губу и неприлично искоса на того глядя.

– Нельзя анатомировать, ни в коем случае нельзя, – священнослужитель продолжал вытягивать руку вперед в порыве защитить Кошелева от варварского покушения. – Карл Эдуардович болен был с детства. Быть может, не умер он. А спит! Только спит. Впал в летаргический сон. Я знаю его еще мальчишкой. Здешний он. Вы, товарищ Плясовских, начальником милиции к нам третьего года поставлены. А Карлик наш… он здесь вырос. И я часто был свидетелем его приступов. Идет себе и вдруг падает, ни жив ни мертв!

Названный преосвященным замолчал, запнувшись, потупившись и опустив руку. Судя по панагии, был он архиереем, но чрезвычайно молодым для такого высокого сана – нет и сорока на вид. Произнеся последнее слово, он вдруг сник. Его взгляд упал на белое с цианозным отливом лицо Кошелева. Склонил голову и долго смотрел на белые пряди волос, спутанные и упавшие на лоб, на светлые брови, заостренный нос, аккуратно выстриженные усы, на бледные, чуть приоткрытые губы. Но самым тяжелым было – и Грених старательно избегал того – глядеть в выпученные, светлые, с расширенными от гашиша зрачками глаза писателя. При приступе нарколепсии больной мог находиться в полном сознании, видеть и слышать все, что происходит вокруг. Было страшно думать, что сейчас весь разговор о предстоящем вскрытии Кошелев слышал с величайшей ясностью, но не мог за себя заступиться.

Сделав шаг к анатомическому столу, святой отец накрыл ладонью веки покойника. Под осторожным прикосновением, под этим едва уловимым и преисполненным какого-то священного волшебства движением пальцев, глаза Кошелева закрылись. И сам покойный тоже сник, будто разом уменьшившись в размерах, будто с него спало небывалое прежде напряжение. Возможно, эффект живого ему придавали распахнутые в удивленном недоумении глаза и эта желтая, выпученная склера, хрусталики зрачков, должно быть, хранивших предсмертную картину, а может, и наблюдавших за теми, кто его окружал.

Слизистая глазных белков была пересушена, заметил про себя Грених, – а это один из признаков смерти.

Повисла пауза.

Приход святого отца, его жест и прикрытые веки покойного под его ладонью заставили всех будто и позабыть, зачем здесь собрались и о готовившемся вскрытии, мысленно обратиться уже к другой теме – будущих похорон, хрупкости жизни и бренности человеческого тела.

– Часто вы наблюдали у него приступы нарколепсии? – очень неловко и даже резко нарушил тишину Константин Федорович.

И санитар, и святой отец, оба милиционера, начальник милиции и даже полуживой Зимин, оставшийся у дверного проема, вскинули головы, разом обратившись взглядом к Грениху, будто он сказал какую-то непристойность.

– Вам, вероятно, лучше известно, как этот недуг величается в научном мире. Но наш лекарь звал его летаргией, – ответил преосвященный.

– Позвольте, – прервал дотошный Грених, задетый невежеством святого отца, – но летаргическим сном называют состояние, при котором не утеряны витальные процессы в теле, невзирая на кажущуюся неподвижность. Летаргия – глубокий сон без двигательных способностей. Дыхание, сердцебиение сохраняются. А вот нарколепсия еще не изучена.

И с этими словами Грених взял со столика, что прикатил санитар – на нем в беспорядке были наброшены медицинские инструменты, – один из скальпелей. Преосвященный ахнул, вскинув руку, профессор бросил на него короткий недоуменно-укоризненный взгляд и приложил скальпель к приоткрытому рту покойного. Нагнувшись, он долго и пристально смотрел на стальную поверхность хирургического ножа, но тот не покрылся испариной, как Грених ни наклонял лезвие, как ни пытался пристроить его у губ, чтобы поймать дыхание мнимого уснувшего.

Потом он, ни слова не сказав, отложил нож, откинул саван и принялся за пульс: проверил его во всех известных точках, но искомого, как и прежде, не обнаружил.

Следом принялся надавливать на кожу в разнообразных местах по всему телу – там, где кожа приобрела не вполне здоровый цвет, – при этом вынув часы и часто-часто поглядывая на циферблат. Неудовлетворенный результатами, перешел к проверке суставов – стал сгибать и разгибать конечности, проверяя их гибкость. И даже попробовал открыть Кошелеву рот, отведя большим пальцем подбородок вниз. Парная жевательная mussculus masseter, что отвечала за смыкание и размыкание челюстей, коленные и локтевые суставы должны были потерять свою подвижность уже к восьмому часу смерти. Но оставались мягкими, податливыми.

Грених ощутил, как от загривка по шее стекает тонкая струйка холодного пота. И к всеобщему недоумению, наклонился носом ко рту усопшего.

– Увы, данных недостаточно, чтобы констатировать либо нарколепсию, либо смерть. – Грених выпрямился, качая головой и разминая уставшую шею. – При нарколепсии, а точнее при ее ярко выраженном симптоме катаплексии, характерно замедление кровотока, однако это не ведет к возникновению трупных пятен. К тому же при надавливании они уже не восстанавливаются… Не могла же уже наступить имбибиция, рановато для нее. Пятна у