Что с тобой? – спрашивает Номи, когда «Мондиаль» снова наполовину пустеет; Номи дает мне прикурить сигарету, говорит: садись. Я надела явно не те колготки и не ту блузку, и не выспалась, и сегодня еще ничего не ела, сегодня пятница, а пятница – это день, который я терпеть не могу, почему, сама не знаю, может, потому, что это день, переполненный всякими делами и вообще суетой перед выходными…

Перестань, говорит Номи, ну иди сюда, что с тобой такое? Номи внимательно смотрит мне в лицо, гладит меня по плечу, но, как чаще всего и бывает, нам не удается поговорить, потому что снова открывается дверь, мы гасим свои сигареты, быстро допиваем кофе, потом поговорим, а завтра вечером пойдем куда-нибудь развлечься, хорошо?

1986 год, мы приезжаем среди ночи, приезжаем не как обычно, не к мамике, на улицу Гайдука Станко, а к тете Ицу, и неподалеку от ее дома наш белый «мерседес» застревает в грязи. Не знающие асфальта улочки после внезапного ливня превращаются в болото, колеса «мерседеса» бешено вращаются, все глубже уходя в почву, отец ругается последними словами, гребаный Брежнев так его перетак (Брежнев давно умер, но мы, слушая отца, помалкиваем), дворники бешено мечутся, почти не очищая ветровое стекло, мы с Номи смотрим на желтые блики уличных фонарей, дождик шел… на охоту! – говорим мы, но нам не до смеха, потому что отец давит педаль, проклиная все на свете: систему, двухтактный двигатель и коммунизм, не для таких дорог эта машина сделана, тихо говорит матушка, все еще крепко сжимая ручку над дверью, надо кого-нибудь позвать на помощь, говорит она, отец натягивает пиджак на голову, вылезает из машины, его серые полуботинки уходят в грязь, мы слышим чавканье жижи, отец, сделав пару шагов, снимает обувь, носки, босиком переходит лужу, перепрыгивает канаву, бежит к теткиным воротам, нажимает кнопку звонка, мы слышим собачий лай, у них две овчарки, они ничего не делают, только бегают по своей клетушке туда-сюда, а если Бела, наш с Номи двоюродный брат, тяжелым шагом приближается к их клетушке, принимаются скулить, жалобный этот звук становится все тоньше, мы с Номи в таких случаях стоим в сторонке, у колодца, смотрим, как собаки покорно опускают головы к самой земле, будто Бела опоил их каким-то зельем или околдовал, что в общем-то одно и то же, и они теперь просят прощенья за то, что прежде смели показывать зубы. Бела привычным движением открывает дверцу и, небрежно потрепав собак по спине (словно играя с плюшевыми медвежатами), так же привычно сгребает на лопату собачье дерьмо, а остатки смывает струей из садового шланга; Бела не только собак способен гипнотизировать взглядом, он и сейчас неторопливо идет к машине, а его отец, дядя Пири, и наш отец бегут, далеко опережая Белу, будто он скомандовал им: вперед; сам же он идет солидным шагом, не обращая внимания на грязь.

Бела, который свой талант, или, не знаю, инстинкт дрессировщика, совершенствует на протяжении многих лет, славится как один из лучших голубеводов страны, его питомник типплеров[29]известен и за границей… но если уж у людей возникает зуд и они никак не могут обойтись без массовых убийств, не могут удержаться, чтобы не разгромить напрочь собственную страну, то жест Белы, когда он показывает свои кубки, аккуратно расставленные по ранжиру, выглядит в высшей степени беспомощным и нелепым, и суровые мужчины, одетые в строгую униформу защитного цвета, усмехаются в первый момент почти растерянно, видя его трофеи, весь этот позолоченный, пестрый кич, который свидетельствует о его действительно блестящих достижениях на поприще голубеводства. И кто-нибудь из них, щелкнув каблуками, сообщает Беле, что теперь, в новое время, все это ни одну собаку не интересует, и там, куда Бела сейчас будет препровожден, он гарантированно забудет всякую чушь, и первым делом – свои небесные создания, а точнее говоря, своих летучих крыс.

Здороваться будем потом, говорит Бела, когда его улыбающееся лицо появляется в открытой дверце машины и мы кидаемся его обнимать, сначала – дело; он и дядя Пири толкают «мерседес» сзади, отец жмет на педаль газа, матушка все держится за светло-коричневую ручку над дверцей, а мы с сестрой, выскочив из машины, прыгаем, как две выброшенные на берег рыбки, с жадностью наслаждаясь теплым летним ливнем, который за пару секунд превращает светлые летние брюки и футболки со звездами и надписью «Hollywood» в мокрые тряпки, обтягивающие нас, словно вторая кожа; колеса машины еще буксуют некоторое время в грязи, а после того как мужчины, громко ругаясь, наваливаются на задок «мерседеса», делают то, что от них ждут, то есть вращаются, причем не на одном месте.

Тетя Ицу приносит хлеб, помидоры, колбасу, перец – проголодались, поди? – сметану, творог, свежее сливочное масло; голова ее гладко причесана, а небесные глаза сейчас, поздней ночью, блестят, как у девочки: дети мои, наконец-то вы здесь! На столе еще есть место, ах ты, Боже мой, а сало-то! – как это я забыла про сало и палинку! – ее округлое тело исчезает в кладовой, и в следующий момент на столе появляется невероятный торт, о, про сало и палинку-то я опять забыла!

И вот все мы тесно сидим за столом, в конусе яркого света лампы, наши глаза возбужденно блестят, мы смотрим друг на друга, пытаясь понять, что принесли с собой годы, о, как быстро прошло время! Сколько же мы не виделись? Сколько раз мы что-то делали без вас, сколько всего без вас пережили! Время – как мешок, чего там только нет! Розы в этом году почему-то не захотели цвести, свинья недавно опоросилась, двадцать поросят, и всех пришлось забирать от матери, а то бы она их задавила, канализация все еще смердит, а вельможные господа там, наверху, у них вся жизнь – одни обещания, ладно, не будем о политике, дядя Пири быстро, прищурив наметанный глаз, наполняет рюмки, торопливо поднимает свою: по случаю нынешнего радостного дня да простит Господь всех, и бездельников, и бродяг, которые сегодня мой велосипед увели, да так ловко! Стоял велосипед – и нету. Будто корова языком… Ну, милые мои, с Богом. Пусть не сердится Он на нас за лишнюю стопку, которая согревает нам сердце, и не только сердце. Забудем наши заботы и беды и забудем про политиков, пускай они в собственном дерьме задохнутся! А у нас нынче есть что праздновать, и давайте праздновать, даже если это будет последнее, что мы успеем сделать!.. Бела, выпив несколько рюмок, прощается: завтра дел по горло.

Когда блеск в глазах дяди Пири и отца точно показывает число выпитых рюмок, когда тосты, клятвы, проклятия сливаются в едва различимый гул, когда в облаке табачного дыма мелькают жестикулирующие руки, когда эмоциональная атмосфера застолья напоминает контрастный душ, потому что переливающаяся через край нежность (руки, пальцы тесно сплетаются, лица ласково поворачиваются друг к другу) вдруг сменяется взрывом сладострастной ярости (и чей-нибудь кулак с грохотом обрушивается на ни в чем не повинный стол), – в такие моменты мне хочется, чтобы ночь и день тоже были едины, чтобы ночь не растворялась бесследно в завтрашнем дне; и мы с Номи, чтобы еще сильнее захмелеть от охватившего взрослых пыла, выходим на веранду и, приникнув к затянутому зеленой москитной сеткой окну, слушаем доносящийся из кухни беспорядочный гам и удивляемся, что родители наши так изменились, что они так бегло, так быстро говорят на нашем тайном языке, употребляя слова, которые мы никогда еще от них не слышали, и если у счастья есть имя, то у него должно быть и лицо, должен быть и рот, из которого свободно, легко, напевно льется наша родная речь.