По дороге из банка домой она вдруг вспомнила, что сегодня понедельник, и, проезжая мимо кладбища, пригнулась. Машина матери стояла у ограды, но, слава небесам, Ленор ее не приметила. Подумать только, мать принудила ее и ко всей этой кладбищенской возне. Как же бесит, что всю мороку с перемещением прадедушки на этот погост пришлось одолеть ради человека, с которым она никак не связана. Он ей совершенно чужой!

Какая же она дура. Ленор заставляла ее все это делать, отчетливо зная, что Сьюки – не Симмонз. Ну ей-богу!

И все бы еще ничего, но эта женщина ни разу даже спасибо не сказала, ни разу не оценила по достоинству. Ленор будто бы даже не замечала, какие трудности создает дочери.

В прошлом году, после разбирательств с мэром, Сьюки, везя мать из суда, спросила:

– Мама, ты вообще понимаешь, как тяжко быть твоей дочерью?

Ленор глянула на нее в полном изумлении:

– Вот те на. Тяжко? В каком смысле тяжко? По-моему, я была отличной матерью. Я бы мечтала быть собственной дочерью. Разве не сделала я все, что в человеческих силах, чтоб у тебя в жизни были все преимущества?

– Да, мама, сделала. Но зато у тебя вечно драма, и ты никогда не молчишь.

– Ну извини, если я не какая-нибудь тупая и скучная Бонни-фрикадельки-в-бульоне. Да, говорю я много, зато я в совершенстве владею искусством общения.

– Да дело не в разговорах, мама. У тебя на все есть мнение.

– Очень надеюсь.

– И каждое очень твердое.

– А что, по-твоему, мнение должно быть жидким? Ты в ресторане заказываешь разбавленный кофе?

– Вообще-то, да.

– Ты знаешь, что я имею в виду, Сьюки. Зачем вообще иметь мнение, если оно не твердое? Да-да, в Доброй Книге сказано, что кроткие унаследуют землю, но я ни минуты в это не верю.

– Но, мама, наверняка есть что-то в промежутке между овечкой и тираном. Просто… ну, что-то нормальное. – И Сьюки, не успев произнести это слово, тут же поняла, что оно опрометчивое.

Глаза у Ленор распахнулись.

– Ты хочешь сказать, что я ненормальная? Допустим, у дяди Бейби и тети Лили есть свои небольшие странности, но я-то нормальнее некуда. Ты, Сьюки, ранишь меня в самое сердце.

Если Ленор полагала, будто стрелять в разносчика газет – «небольшая странность», куда уж ей считать себя с приветом. Ленор никогда не была нормальной. И уж точно не была нормальной матерью или бабушкой.

Как-то раз в Рождество, когда дети еще были маленькими, они с Эрлом оставили отпрысков у Ленор, а сами выскочили за последними покупками, и Ленор умудрилась напоить малышню несколькими чашками эггнога Симмонзов: семьдесят пять процентов рома и двадцать пять – желтка с сахаром и молоком. Вернувшись за детьми, Сьюки и Эрл увидели, как те бродят по бабушкиной гостиной в пьяном отупении.

– Не понимаю, чего ты так огорчаешься, Сьюки, – сказала тогда Ленор. – Подумаешь, никому еще не вредило выпить чуточку эггнога, и уж если не праздновать рождение Господа нашего в Рождество, то я и не знаю, куда вообще катится мир.

В то рождественское утро их дети единственные в городе распечатывали подарки с похмелья. И конечно, что бы Ленор ни вытворяла, дети ее обожали. Особенно Ди Ди. Когда б ее ни наказывали за какую-нибудь выходку, она всегда вопила:

– Уйду жить к бабушке. Она меня понимает!

Ленор со своими детьми вела себя очень жестко, однако все, что делали и говорили внуки, по ее мнению, было «просто прелестным!», «просто бесценным!» или «самым очаровательным на всем белом свете!» – к вящему изумлению Сьюки. Ленор закармливала их конфетами, хотя Эрл как зубной врач просил от этого воздерживаться. Понятное дело, дети ее обожали. Еще бы!

Но их, конечно, не растила женщина, считавшая, что между ней и получением «Оскара» были только Сьюки с Баком. Она говаривала:

– О, Сьюки, я как увидела Барбару Стэнвик в «Стелле Даллас»[19]– выплакала все глаза. Я б сыграла эту роль безукоризненно. Но что уж тут, – вздыхала она. – У Барбары Стэнвик сложилась карьера, какую могла бы иметь я, но теперь уж поезд ушел.

Куда деваться.

1938 год

Фрици не подала виду, но вообще-то, стоило Билли вырулить к краю поля, как она испугалась до ужаса. Ни разу в жизни Фрици не поднималась в воздух, и когда заревел мотор и Билли изготовился взлетать, она зажмурилась и вцепилась в свою шляпу как в спасательный круг. Самолет побежал по полю, и сердце у нее заколотилось так, что она едва дышала, – но была готова на все, лишь бы пустить Билли пыль в глаза. Он ослепил ее с первого взгляда – так он выпрыгнул из самолета и прошел вразвалочку сквозь толпу. Кроме того, она хотела повидать мир, а уж потом остепеняться. Не хотелось ей замуж за местных мальчишек, не хотелось пятерых, а то и шестерых детей к двадцати пяти годам. Многие ее подружки бросили школу, выскочили замуж и уже ходили беременные. И потому, когда Билли влетел в ее жизнь, ей почудилось, что это спасение – не на белом коне рыцарь, а на ярко-желтом самолете.

Шатко прокатившись по полю, самолет оторвался от земли, и Фрици вдруг ощутила нечто совершенно потрясающее. Рев двигателя превратился в ровный гул, и она почувствовала, будто парит. Открыв глаза, она увидела, что они уже высоко в небе, а маленький мир остался внизу. Ее семья еще стояла у забора и махала ей руками, но становилась все меньше и меньше, а они с Билли летели над городом прочь, к Милуоки.

Этот полет стал для Фрици откровением. Билли вел самолет вдоль железнодорожного полотна, и с высоты элеваторы и водонапорные башни походили на старые игрушки Винка, разбросанные по лоскутному одеялу, а видневшиеся там и сям озера – на круглые зеркальца. Крошечные тракторы ползли вдоль рядов кукурузы и пшеницы. Фермерские дома – с простынями и рабочими комбинезонами на веревках – казались не больше крошечных домиков из «Монополии».

Фрици не хотела, чтобы Билли об этом догадался, но она никогда прежде не отъезжала от дома дальше нескольких миль. Приземлившись в Милуоки, они пересели к Билли в машину и поехали в город – ужинать и танцевать в Восточной зале на верхнем этаже гостиницы «Амбассадор». Фрици впервые была в таком большом городе; мимо проносились трамваи, такси и личные авто, и никогда прежде за всю свою жизнь она не ощущала такого восторга.

В Пуласки практически все закрывалось с темнотой, не считая катка и ночных посиделок с «бинго» у церкви да нечастых полечных вечеринок в Бальной зале Зелински. А здесь все кипело и куда-то неслось. Все магазины, некоторые с целый квартал длиной, все еще были открыты, в витринах – изящно облаченные манекены в модных одеждах. Фрици глазела в изумлении, как мимо них проплывали цветочные магазины, лавки сладостей с маленькими розовыми неоновыми вывесками и не менее шести, а то и семи кинотеатров с громадными навесами.