– Кажется.

– А еще они свой сыр любят. И наверное, Довольная Корова Дэйзи – из Висконсина, но я могу ошибаться. Но если ты туда не собираешься, чего глядишь в карты?

– Да просто так. Проснулась, и что-то вдруг стало интересно, где это, вот и все. Поразительно, что он так сильно к северу, почти Канада. Интересно, насколько там холодно зимой?

– Вот уж не знаю, милая. Ну ладно, разбирайся дальше. Звони, если что-то нужно.

Нетта шла через задний двор к своему дому и размышляла, с чего бы кому-то в своем уме просыпаться по утрам с мыслями о Висконсине. Но может, Сьюки не в своем уме? Может, бедняжка чокнулась? О боже. Еще одна Симмонз для «Милого холма». Стоит только этому их гену до них добраться, так шарахнет кувалдой – и все, пиши пропало. Храни ее господи. Нынче в рассудке, а завтра ни с того ни с сего рассматривает карту Висконсина. Бедные дети ужасно огорчатся, а уж что станется с доктором Пулом. Никогда не видала она человека, настолько преданного жене. Но ведь ничего неожиданного, предположила она. Когда у тебя мать – Ленор, запросто дойдешь до ручки. Нетте Ленор нравилась, но как же хорошо, что они не родственники.

Сьюки вновь углубилась в поиски Пуласки и наконец обнаружила его: «Пуласки: родина самого масштабного праздника польки в стране». Рядом с Грин-Бей. Ох ты, это ж как раз там, где люди раскрашиваются в зеленый и примерзают на жутком холоде к футбольным трибунам с кусками сыра на головах[25]. Что ж. Не ей судить. Картер и дочки учились в университете Алабамы – и Картер с друзьями носили шляпы в виде слонов[26]. Всякому свое, подумала она, но все-таки странно представлять, что люди на трибунах с кусками сыра на головах могут быть ее родственниками. Тут ее посетила еще одна мысль. Ей всегда нравился сыр, особенно сэндвичи с острым плавленым. Это у нее генетическое или она просто любит сыр? Когда Эрл вернулся домой, она спросила у него:

– Эрл, ты обращал внимание: я ем много сыра или мне мерещится?

– Сыра? Да нет, не замечал я, что ты ешь больше сыра, чем все остальные. А что?

– Да просто интересно.

На следующий день, когда Ленор совершенно точно играла в бридж и никакой опасности напороться на нее не было, Сьюки поспешила в городской книжный – потолковать с хозяйкой.

– Привет, Кэрин, как дела?

– Хорошо, миссис Пул. Вы разминулись со своей мамой. Она заходила недавно с этой ее маленькой мексиканочкой-сиделкой, покупала открытки ко дню рождения.

Да что ж такое.

– Слушайте, Кэрин, мне тут стало интересно… Где можно глянуть книгу о Польше?

– О стране Польше?

– Да. Или о Висконсине.

– Так. И та и другая – в разделе путешествий, но если не найдете нужной, скажите. Всегда могу заказать. Собираетесь ехать куда-то, раз уж все свадьбы отыграли?

– Ну, в общем, вполне может быть. Пока не выбрала куда.

– Вы скажите, если чем помочь нужно.

Роясь в книгах, Сьюки вдруг осознала, что мама покупала здесь поздравительные открытки, и, возможно, на ее день рождения в том числе, отлично при этом зная, что 31 июля – ненастоящий день рождения дочери. Ну ей-богу!

1939 год

В 1939 году большинство американцев, особенно молодежь, пребывали в блаженном неведении, что происходит за пределами их мирка. Зато граждане Пуласки от мала до велика остро осознавали, какая ужасная война гремит по всей Европе. По ночам целые семьи приникали к радиоприемникам, слушали новости из Польши. У многих там все еще оставались родственники и друзья, и днем мужчины собирались у доски объявлений на стене аптеки и, не веря глазам своим, читали новые сообщения. Поляки сражались храбро, надеясь на подкрепление из Англии или Франции. У Станислава двоюродный брат работал в телеграфной конторе варшавского «Гранд-отеля “Европейский”», и ему удавалось сообщать о немецких бомбардировках города. Он докладывал, что нацисты высылают бомбардировщики еженощно, и к утру целые районы города оказываются уничтожены. Мужчин, женщин и детей убивают сотнями и бросают на улицах, вместе с дохлыми лошадьми. А потом, после 1 сентября, новости резко прекратили поступать, и из Польши более ничего не было слышно.

Девятое сентября выдалось холодным и серым, и весь Пуласки вдруг стал смертельно тих: объявили новости. Отец Собьески, чья семья все еще была в Варшаве, медленно подошел к колокольне Святой Марии и принялся бить в колокол – и все бил и бил, а по лицу у него струились слезы. Польша сдалась нацистам. Как и многие, он мечтал однажды вернуться домой, но мечта умерла. Любимой Польши не стало.

Чуть погодя оглоушенные люди стали потихоньку выбираться из домов на улицы и, не зная, куда еще податься, шли к церкви на особую мессу, прочитанную полностью на польском. А после службы все встали и спели польский национальный гимн.

Через несколько недель в кинотеатре Пуласки, в еженедельной кинохронике «Глаза и уши мира», показали падение Варшавы, и одна женщина закричала: ей показалось, она узнала человека, которого гнал, руки за головой, по изуродованным войной улицам немецкий солдат.

– Это мой брат! – громко причитала она, и ее пришлось увести домой.

Польша пала, а жизнь в Америке продолжалась своим чередом. Дети по-прежнему играли в бейсбол, а на Всемирную выставку в Нью-Йорке съехалась толпа народу, желавшего поглазеть на чудесные изобретения современности. «Мир завтрашнего дня» обещал исключительно восторг будущего. По всей стране женщины и девушки смотрели кино и млели от Кларка Гейбла в «Унесенных ветром», а мужчины и юнцы завороженно глядели, как Джон Уэйн странствует по дорогам Запада в «Дилижансе». По ночам люди все еще хохотали под Чарли Маккарти и «Фиббера Макги и Молли»[27]. Подростки повсюду выплясывали джиттербаг под «Бурый кувшинчик» Гленна Миллера[28], а сестры Эндрюз выдали могучий шлягер «Полька на пивной бочке»[29]– в Пуласки он завоевал особенную популярность.