– Рад, что ты вытащила свою задницу, чтобы пойти со мной, Табита Аллен, – пробормотал Шай в ответ.

Я подняла на него взгляд и увидела его невероятно теплые зеленые глаза, улыбающиеся мне.

– Только это... я надеюсь, ты знаешь, что ты оплачиваешь чек, – сообщила я ему, когда прожевала и проглотила еду.

Шай расхохотался.

Это звучало прекрасно.

И снова я делала все правильно, это было хорошо.

Это была семья.

Глава 4

«Поехали!»

Два месяца спустя

Я шла через парковку больницы, набирая кнопки в своем телефоне.

Приложив трубку к уху, услышала один гудок, и он ответил то, что говорил всегда, когда я звонила.

– Сладкая.

– Где ты? – рявкнула я.

Тишина. Затем с улыбкой в голосе, на что я мудро решила не обращать внимания, Шай спросил.

– Где ты хочешь, чтобы я был?

– В моем доме на ужине. Через двадцать минут. И мне плевать, каков он на вкус, Шай, ты его съешь, и у тебя не будет болеть живот.

– У тебя. Через двадцать минут, – согласился он все еще с улыбкой в голосе, которую я снова мудро проигнорировала.

Потом он повесил трубку.

Я сунула ключ в замок на двери машины и повернула его.

А почувствовала я себя лучше только тогда, когда повернула ключ зажигания и машина замурлыкала.

Эту машину мне подарил отец. Он же и следил за ней, и она все еще продолжала мурлыкать для меня. Он делал это с любовью с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, и будет делать до тех пор, пока не сможет поднять гаечный ключ.

Каждый раз, когда машина мурлыкала, я вспоминала об этом, и мне становилось легче.

Я ехала с этим чувством всю дорогу домой, хотя голова была занята мыслями о последних двух месяцах.

За это время я сблизилась с Шаем.

Отчасти потому, что он не относился ко мне как все остальные. Шай обращался со мной, как со мной. И по мере того как проходили дни моей жизни, я чувствовала себя более собой, чем когда-либо за долгое время.

Также это было отчасти потому, что были времена, когда со мной нужно было обращаться осторожно, словно я была хрупкой и чувствительной, и это было необъяснимо (особенно когда я закапывала себя в яме отрицания – месте, которое создала после завтрака с Шаем и после того, через что я прошла за последнее время), но Шай знал, когда наставали те времена и относился ко мне соответственно.

Дважды я засыпала в его объятиях, плача о Джейсоне.

Дважды я просыпалась, когда он брал меня на руки, укачивал и нес в постель.

Я чувствовала это, когда он укладывал меня. Я чувствовала это, когда Шай накрывал меня простыней. Наконец, я почувствовала это (но уже спрятала это в своей яме отрицания), когда он коснулся губами моего виска и отодвинулся.

Между прочим, я также хоронила в своей яме отрицания возникшие ощущения, когда тебя несет и, по сути, укладывает в постель горячий парень.

С тех пор как мы стали близки, само собой разумеется, что мы проводили вместе много времени. Шай приходил, я портила ужин, мы говорили, потом смотрели телевизор. Мы играли в бильярд, сидели на диване, болтали и иногда смеялись. Или сидели в баре, болтая с кем-нибудь из парней.

Мы виделись не каждый день, всего четыре или пять раз в неделю, но каждый день разговаривали по телефону, иногда по нескольку раз, просто проверяя друг друга. Шай всегда держал палец у меня на пульсе (то, что я тоже прятала в своей яме отрицания).

С помощью Шая я приходила в себя и исцелялась от потери Джейсона. Я не думала о нем каждую минуту, моменты, когда чувствовала себя опустошенной, были все реже, а моменты, когда улыбалась или даже смеялась, случались чаще.

Шли дни, в них был Шай, и я понимала, что не могла похоронить это в своей яме отрицания. Что прошло много времени с тех пор, как я была собой, по-настоящему собой, такой, какой была до смерти Джейсона.

Я также кое-что вспоминала. Например, когда ловила Джейсона, слишком долго пялившегося на мои футболки с надписью «Харлей» в ящике комода. Его лицо ничего не выражало, но то, что он это делал, говорило о многом, о том, что я начинала понимать, но прежде отказывалась признавать. Также вспомнила времена, когда мы сидели в ресторане, и, если мимо проезжал мотоцикл, я смотрела и слушала рев его труб. А когда мотоцикл уезжал, я ловила на себе взгляд Джейсона и знала, что мое лицо было тоскливым, а его взгляд задумчивым.

Имея эти воспоминания, я спрашивала себя, задавался ли Джейсон вопросом, была ли какая-то часть меня, которую я хоронила, которая в конечном итоге всплывет, и без Джейсона, живого, дышащего, идущего, говорящего, обнимающего и целующего меня, я задавалась тем же вопросом.

Он никогда не судил, никогда не вел себя так, будто я была кем-то другим, не той, кого он хотел. Он был мил и спокоен рядом с папой и Тайрой, Райдером и Каттом, Рашем, Дагом, большим Пити – всеми, кто был связан с моей семьей или «Хаосом».

Джейсон не заставлял меня быть не собой. Это я отрицала свой мир, свою жизнь, чтобы жить в мире Джейсона, и я задавалась вопросом, знал ли он это где-то внутри себя.

Папа знал об этом и беспокоился. Перед смертью Джейсон говорил со мной об этом, говорил, что нелегко выйти из знакомого мира и жить в другом.

Но тогда у меня был Джейсон, и он был единственным для меня. Я знала это. У меня не было ни вопросов, ни сомнений, ничего из этого. Поэтому я не стала пересматривать свое решение, потому что знала, что оно правильное.

Теперь меня интересовало все это и раздражало – эти вопросы и эти сомнения, всплывающие, когда он ушел.

По дороге домой, просеивая мысли о последних двух месяцах, я не задерживалась на счастливых мыслях о Шае и обо мне, но и не думала о мрачных мыслях и сомнениях относительно Джейсона.

Я думала о работе, и это меня раздражало.

Жизнь есть жизнь, и она продолжается даже тогда, когда ты изо всех сил пытаешься справиться с тем дерьмом, которым она тебя одаривает, а иногда она одаривает тебя еще большим дерьмом прежде, чем ты