чем сублимация вытесненных влечений, а есть случаи, в которых ценности действительно возникают вследствие вторичной рационализации и защитных реакций. Ученые Гинсбург и Герма считают, что только так и происходит. Но на самом деле это лишь исключения, а в целом борьба за смысл бытия — первичный феномен, главная характеристика человеческой экзистенции, можно сказать, ее база. Иногда необходимо что-то разоблачать и вскрывать, однако истинное в человеке нужно оставлять нетронутым; метод разоблачения должен быть средством для достижения цели, следует отделять истинное от фальшивого и даже приподнимать его над всем остальным. Если разоблачение превращается в самоцель, если оно распространяется также и на то истинное, что разоблачению не поддается, оно снова становится средством — средством на службе обесценивания. За деревьями жизненной лжи разоблачающий психолог не видит леса самой жизни, и тогда его методы сводятся к цинизму, сами превращаются в маску — личину нигилизма.

Ни в коем случае психотерапия не может позволить себе игнорировать волю к смыслу, как это делает разоблачающая психология, принимающая изначальную волю к смыслу за маску, не останавливаясь в своем вскрывающем процессе. Ко мне обратился американский дипломат, который не менее пяти лет посещал сеансы психоанализа в Нью-Йорке. Он мечтал покончить с дипломатической карьерой. Но психоаналитик все эти годы пытался — пусть и напрасно — побудить его примириться со своим отцом. Якобы начальник дипломата был олицетворением его отца, а все разочарование и недовольство службой было следствием борьбы пациента с этим образом. В течение долгих лет воображаемой битвы, которую психоаналитик вел спина к спине с пациентом, ни разу не возникло предположения, что, возможно, начальник заслужил отношение своего подчиненного, а пациенту действительно стоит отказаться от дипломатической карьеры или сменить работу. Будто не существует ничего, что человек мог бы совершить не из симпатии к каким-то воображаемым лицам или наперекор им, а ради реальных людей и вещей… Но за всей этой игрой воображения аналитик и пациент уже не видели реальности, она уже давно ускользнула от этой команды. Не существовало ни реального начальника, ни реальной работы, ни мира по ту сторону фантазий — мира, в котором человека ждут задачи и призвания. Психоанализ увлек пациента в отвлеченный процесс самокопания, я бы даже сказал, в монадологическое [59] представление о человеке. Психоаналитик обсуждал с пациентом лишь упрямство последнего по отношению к образу отца. Нам же не составило труда выяснить, что дипломатическая карьера пациента привела к фрустрации его воли к смыслу. Как только он отказался от своей работы, у него появилась, наконец, возможность раскрыть свои способности.

Помимо воли к смыслу и смысла страдания, есть еще момент, который нам необходимо осветить. Представление о человеке в психотерапии не будет полным без понимания свободы его воли. Она относится к метаклинической теории любой психотерапии, а теория — это, по сути, взгляд, в данном случае взгляд на то, что представляет собой человек. Речь не идет о том, что мы, врачи, несем философию в медицину: именно наши пациенты поднимают вопросы философского толка.

Человек, конечно, существо обусловленное, об этом свидетельствует его зависимость от биологических, психологических и социологических факторов. В этом смысле его никак нельзя назвать свободным, он не свободен от условий, он вообще не свободен от чего-либо, а только для чего-то, то есть свободен занимать позицию по отношению ко всяким условиям.

Мы считаем, что даже психотической экзистенции присуща определенная степень свободы. Человек, страдающий эндогенной депрессией, действительно может проявить по отношению к ней упрямство духа. Позвольте проиллюстрировать это на примере отрывка из одной истории болезни, которую я считаю document humain[60]. Пациентка была кармелиткой[61], и в своем дневнике она описывала все, что происходило с ней во время болезни и в процессе лечения, которое, нужно отметить, было не только логотерапевтическим, но и медикаментозным. Я ограничусь небольшой выдержкой из этого дневника: «Печаль — моя постоянная спутница. Что бы я ни делала, она свинцовым грузом лежит у меня на душе. Где мои идеалы, все великое, прекрасное, доброе, — все то, на что были направлены мои устремления? Мое сердце сковывает зияющая скука. Я живу словно заброшенная в вакуум. Иногда я даже не могу чувствовать боль». Мы имеем дело с признаками melancholia anaesthetica[62]. Пациентка продолжает описание: «В этой муке я взываю к Богу, к Создателю всего. Но и он молчит. И тогда я хочу лишь одного: умереть сегодня, как можно скорее». Далее происходит поворот: «Если бы я не исповедовала веру в то, что не мне принадлежит собственная жизнь, я бы уже давно с ней покончила». Пациентка с триумфом продолжает свою мысль: «В этой вере вся горечь страдания преображается. Тот, кто думает, что человеческая жизнь должна следовать по траектории от успеха к успеху, тот похож на глупца, стоящего на стройке в недоумении оттого, что там роют котлован, а ведь должны строить собор. Бог воздвигает себе храм из души каждого человека. В моем случае Он только приступил к фундаменту. Моя же задача — послушно наблюдать за Его работой».

Духовник пациентки постоянно упрекал ее в том, что христианке негоже страдать от депрессии. Но это только лило воду на мельницу эндогенной депрессии, укрепляя характерную для пациентки склонность к самобичеванию. Религиозность не гарантия отсутствия невротических или даже психотических заболеваний. И наоборот, отсутствие невроза — это не гарантия того, что человек религиозен. Иными словами, опрометчиво предполагать, будто свобода от невроза в какой-то степени автоматически гарантирует истинную религиозность. Не менее опрометчиво предположение, будто истинная религиозность дает защиту от неврозов. В этом смысле человека не может освободить от заболевания его искренняя вера, а свобода от заболевания — сделать искренне верующим.

Разумеется, врачам иногда удается разглядеть личность больного, сокрытую и спрятанную за внешней картиной психоза. И все же врачебная практика то и дело подтверждает то, что я обозначил в своем психиатрическом кредо: нерушимую веру в духовную личность даже у больных с психозом.

Позвольте мне проиллюстрировать это с помощью одного клинического случая. Ко мне на лечение поступил шестидесятилетний мужчина, который находился на последней, не поддающейся лечению стадии шизофрении. Он слышал голоса, видел галлюцинации и целые дни только и делал, что рвал бумагу. Такое занятие не было похоже на что-то, что могло нести смысл в жизни. Если придерживаться теории классификации жизненных задач согласно Альфреду Адлеру, наш пациент, которого можно назвать умственно неполноценным, не выполнял ни одной из них: он не работал, был вне общества, а интимные отношения, не говоря о любви и браке, стали