всегда стремятся передать какой-то смысл. Если язык не передает какое-то послание, какой-то смысл, это вовсе не язык. Неправда, что «средство и есть (само) послание», как гласит заголовок одной известной книги. Я считаю, что именно послание, которое передается с помощью средства, и делает его средством.

В любом случае язык — это презентация некоего содержания, то есть больше, чем самопрезентация. Исключение только язык шизофреников, который, как я смог установить много лет назад, не соотносится с предметом, а лишь выражает состояние человека.

Язык здорового человека всегда соотносится с предметом, выходит за собственные рамки. Иными словами, для языка характерна самотрансцендентность. То же можно сказать и о человеческой жизни в общем. Человеческое бытие всегда направлено на что-то другое или на кого-то другого: на смысл, который он исполняет, или на другого человека, на встречу с «ты».

Эту самотрансцендентность человеческой экзистенции лучше всего объяснить на примере глаза. Вы когда-нибудь задумывались о парадоксальной способности глаза видеть мир вокруг вследствие того, что он не видит себя? В каком случае глаз видит сам себя или свою часть? Только в случае болезни. Если человек болен катарактой, он воспринимает ее в виде тумана. Если человек болен глаукомой, он видит радужный ореол вокруг источника света. Так или иначе в той мере, в которой глаз начинает видеть свою часть, зрение нарушается. Глаз должен смотреть «мимо» себя. То же касается и человека. Чем больше он себя не замечает, забывает, отдается какой-то вещи или другому человеку, тем больше он становится человеком, осуществляя самого себя. Только самозабвение ведет к возможности воспринимать, а самоотдача — к креативности.

На основании самотрансцендентности человек — существо, которое ищет смысл. Им движет воля к смыслу. Но сегодня воля к смыслу оказывается значительно фрустрированной. К нам, психиатрам, обращается все больше людей с жалобами на бессмысленность жизни. Это ощущение пустоты превратилось в современный невроз. Сегодня человек фрустрирован не сексуально, как во времена Фрейда, а экзистенциально. И сегодня он страдает не столько от чувства неполноценности, как во времена Адлера, сколько от ощущения бессмысленности жизни, которое сопровождается опустошенностью, экзистенциальным вакуумом. Если вы меня спросите, откуда берется это ощущение, могу лишь сказать, что в отличие от животных инстинкты не говорят человеку, как он должен поступать, а в отличие от прежних времен традиции не говорят ему, как ему стоит поступать. В такой ситуации человеку сложно понять, чего он сам хочет. Тогда он может захотеть делать то, что делают другие (и это конформизм), или же он будет делать то, что хотят от него другие (и это тоталитаризм).

Не хочу, чтобы мои слова прозвучали фривольно, но ощущение бессмысленности имеет отношение к главной теме нашей конференции. Дело в том, что именно тридцать мирных лет, дарованных людям судьбой, дали им роскошь задаться вопросом о смысле выживания, о конечном смысле бытия вне рамок борьбы за существование. Об этом хорошо сказал Эрнст Блох: «Сегодня людям перепала возможность еще при жизни задуматься о том, о чем раньше они думали лишь в предсмертный час».

Как бы то ни было, ощущение бессмысленности лежит в основе таких феноменов, как агрессивность и преступность, наркозависимость, суицидальность, которые распространены среди студенчества.

Творчество некоторых современных писателей тоже можно расценивать как симптом массового невроза. О нем можно говорить в том случае, когда писатель ограничивается и довольствуется лишь самовыражением, презентует ничего не говорящее содержание, что равноценно литературному эксгибиционизму, выдающему его собственное ощущение бессмысленности. Более того, бессмысленность, абсурдность выносится не только на бумагу, но и на сцену. И это вполне понятно, ведь истинный смысл необходимо открыть, его нельзя изобрести. Смысл невозможно породить, создать. А вот бессмыслицу человек вполне может придумать, и этим нередко пользуются некоторые писатели. Преисполненные ощущением бессмысленности, пребывающие во власти пустоты, они пускаются во все тяжкие, пытаясь заполнить ее бессмыслицей, абсурдом.

Однако у писателей есть выбор. Литература не обязана быть симптомом массового невроза, но она может внести свой вклад в терапию. Ведь именно люди, которые прошли через ад отчаяния по поводу мнимой бессмысленности бытия, призваны возложить свое страдание на алтарь человечества. Как раз таки изображая свое отчаяние, они способны помочь читателям, которые также борются со страданием из-за бессмысленности жизни, преодолеть его. Пусть даже это произойдет вследствие того, что они перестанут ощущать себя одинокими, то есть чувство абсурдности перейдет в чувство солидарности. В таком случае речь перестанет идти об альтернативе «симптом или терапия», поскольку сам симптом превратится в терапию!

Конечно, если литература захочет выполнять эту терапевтическую функцию, реализовать свой терапевтический потенциал, тогда она должна перестать погружаться в садомазохистский нигилизм и цинизм. Описывая свое ощущение бессмысленности, писатель может вызвать у читателей катарсис, но цинично проповедовать бессмысленность бытия — это безответственно. Если уж писатель не способен дать читателю иммунитет от отчаяния, то по крайней мере он должен перестать заражать его этим отчаянием.

Дамы и господа, меня удостоили чести выступить завтра с приветственной речью на открытии Австрийской книжной недели. Мой доклад называется «Книга как терапия». Я приведу своим слушателям примеры, в которых книга не только помогла человеку жить, но и удержала от суицида. Как врачу мне известны случаи, когда книга помогала человеку на смертном одре или за решеткой. Я расскажу историю Аарона Митчелла. Директор печально известной тюрьмы Сан-Квентин близ Сан-Франциско однажды пригласил меня прочитать доклад перед заключенными, совершившими особо тяжкие преступления. После моего доклада один слушатель встал и сказал, что заключенным из отделения смертников не разрешили прийти послушать мое выступление, и он спросил, не смог бы я сказать пару слов (хотя бы на диктофон) одному из них, мистеру Митчеллу, которого через несколько дней должны были казнить в газовой камере. Я был в смятении. Но не мог отказать ему. В тот момент я прибегнул к импровизации: «Поверьте мне, мистер Митчелл, в какой-то степени я могу понять вашу ситуацию. Ведь я долго жил под угрозой смерти в газовой камере. Но поверьте мне, мистер Митчелл, даже тогда я ни на мгновение не разуверился в том, что жизнь имеет смысл при любых обстоятельствах и в любых условиях. Ведь она либо имеет смысл и тогда должна его сохранить, какой бы короткой она ни была, либо не имеет никакого смысла и тогда не приобретет его, какой бы долгой она ни была. Даже жизнь, которая кажется нам бесполезной, может наполниться смыслом в ретроспективе, если мы осмыслим себя и тем самым поднимемся над самими собой». И тогда я пересказал ему