«А орден-то, действительно, красивый. И кстати, дарующий право на потомственное дворянство. Самое смешное – заслуженный. Чего мне стоило вырвать монашек из лап озверевших хлопов… да и то не всех. Самые красивые, где-то пятая часть, стали казацкими женами и вряд ли рвутся обратно в монастырь. Но это уже их проблемы, зато я натуральный благородный дон, по европейским меркам, шляхетство, дарованное Хмелем, меня за спасение монашек тогда вздрючившим, еще не скоро на Западе признавать будут.

Впрочем, казацкие ордена и медали, введенные по моему настоянию, выглядят тоже весьма неплохо. Может быть, даже красивее. Богдан получил весьма не лишний рычаг влияния на вояк – рядовые головорезы аж лопаются от гордости, хвастаясь “Казацким Георгием”. Между прочим, получение всех четырех степеней ордена так же, по статуту, гарантировало потомственное шляхетство. Если не вспоминать о крайней сомнительности прав Хмельницкого даровать дворянство. Правда, пока больше двух степеней еще никто не получил, не успели выслужиться хлопцы. А многие старшины за орден “Архистратига Михаила” душу бы продали. Хотя… для некоторых это было бы мошеннической операцией: нельзя продавать то, что ты уже загнал по дешевке. Вот и рожи вокруг… ведь каждый второй из полковников, не задумываясь, нож в спину воткнет, а остальные могут рискнуть и в грудь ударить, уж кого-кого, трусов здесь точно нет. Посему ложиться почивать в разгар вражеского штурма не стоит, могут ведь подумать, что ослаб вожак, если не может не спать. Нельзя давать им даже тени повода подумать: “Акела промахнулся!” Потерплю. И чего же эти проклятые турки на приступ не идут?»

Один бог знает, какая из комплекса причин (осознание огромной ответственности, понимание собственной неготовности командовать войсками, неуверенность, усталость, боязнь подвести…) подвигла Аркадия к приступу паранойи: никто из полковников и атаманов в крепости на данный момент против него не злоумышлял даже в мыслях. Не потому, что они все неожиданно отреклись от поистине волчьих манер, повадки хищников уже въелись им в кровь. Но дураков среди подобной публики не бывает – не выживают. А свара за власть в осажденной крепости наверняка привела бы всех осажденных к скорой смерти, причем многих – к мучительной. Посему все представители старшины были только рады, что нашелся человек, чьи права на булаву наказного атамана оказались много выше, чем у прочих. Иначе ведь и действительно не удержались бы, сцепились в схватке за власть.

Где-то через час в гиреевском лагере прозвучал сигнал к завтраку («Или обеду? Хотя… вряд ли райя будут кормить как в санатории»). Посомневавшись несколько минут и убедившись, что турки дружно потянулись к котлам, Аркадий приказал две трети защитников с валов отпустить на отдых в казематы бастионов. Потынялся по валам с пару часов, выслушав при этом несколько предложений идти отдохнуть. Осаждающие никаких признаков скорого возобновления активных действий не выказывали, и он решился наконец-то прислушаться к добрым советам – отправился подремать. Осознав, что в данный момент никто из старшин против него не злоумышляет и ни в чьих глазах его авторитет не упадет.

Спать хотелось жутко – глаза на ходу закрывались, – но заснул далеко не сразу. Подушка казалась слишком мягкой, тюфяк, наоборот, комковатым, одеяло сползало… В голову лезли мысли о возможных вражеских хитростях, могущих погубить крепость и требующих проведения профилактических мероприятий. Мысли были какие-то тягучие и большей частью откровенно глупые: усталость и нервное напряжение последнего времени повлияли на умственную деятельность самым отрицательным образом. В конце концов, переключившись на воспоминания о жене и детях, придремал.

И продрых, то выныривая в реальный мир, то опять погружаясь в дремоту, почти до заката. Может, и дольше бы валялся – никаких распоряжений о побудке дать джурам из-за сонливости не озаботился, – да выступил в роли будильника мочевой пузырь. Кофе, выпитый перед сном, попросился наружу так настоятельно, что еле успел добежать до туалета.

Вроде бы отдохнувший, но все равно вялый, опять заказал дежурному своему джуре, Левку, кофе и пошел в главный каземат центрального бастиона. Там дым стоял коромыслом, слава богу, не пороховой, а трубочный: усиленно вводимая им мода на бросание курить приживалась среди казаков плохо. Поддавались уговорам разве что больные, которым и просто запретить можно было, и особо религиозные – кампанию «Нет дьявольскому искушению» развернула Православная церковь. Естественно, также с его подачи. Однако, увы, в большинстве своем сечевики и донцы не только к некоторым заповедям божьим («Не убий», например), но и к призывам иерархов церкви проявляли редкостное безразличие.

Морщась и разгоняя рукой густые клубы дыма, подошел к сидевшим (и продолжавшим дымить) у противоположной от бойниц стенки атаманам.

– Вы б хоть у бойницы сели, дышать же нечем.

– Дык там дует, а у меня спина сквозняков не переносит, болит, зараза, – замотал головой Некрег.

– И у менэ поперек холоду не переносе, – поддержал его Нестеренко. – А дым… вид нього тилькы у носи свербыть.

«Однако до успеха антитабачной кампании еще очень далеко. Даже поверивший мне Хмель всерьез бороться с курением не собирается. А уж этих работников пистоля и абордажной сабли, сплошь нахватавшихся радикулитов и воспалений от морских и речных круизов в чайках-стругах… придется терпеть. Мне, разумеется».

– Пока я дрых, ничего интересного не произошло?

– Ни.

– Не, – синхронно мотнули головами атаманы одновременно.

– Совсем ничего? – непритворно удивился Аркадий.

– Совсем, – уверенно ответил Григорий. – Тишь да гладь. И погода улучшается, почитай, с кожным часом. Ежели и далее так пойдет, то завтра можно будет на каторгах в море выйти.

Один из курящих, судя по скудной бороденке – молодой донец, без понуканий вскочил с лавки, освобождая место для наказного атамана Созополя. Аркадий машинально сел, уже погруженный в обдумывание последнего сообщения.

«Ой, какая радость! Оце добре! И разведку ночью послать можно будет, если волнение на море утихнет, и за сменой мне в Чигирин или Азов сгонять каторгу. Жаль, что донцы столицу в Кафу не перенесли еще, как собирались, до нее плыть куда ближе».

– Пане атамане, ось цидулка, що вы прохалы. – Джура Лаврик, невысокий, крепкого сложения юноша подал Аркадию бумагу. Тот ее попытался сразу просмотреть, однако далекое расположение керосиновой лампы, плотное облако табачного дыма вокруг и появившаяся недавно дальнозоркость не позволили этого сделать. Пришлось вставать, идти к лучше освещенному месту и смотреть там. Еще находясь в сумеречном состоянии вскоре после штурма, он попросил составить сводную справку о потерях в живой силе и растраченных припасах.

«Так-так, убитых семеро, раненых двенадцать, причем уже четверо отошли в иной мир. Ну, это-то неудивительно – наши не на виду стояли, турки могли только верх торса и голову видеть, – поэтому-то и большая часть ранений тяжелые или смертельные. А я, лох неумытый, вообще стреляющих в их войске не заметил… Хорош полководец… Будем надеяться, что мне здесь недолго осталось командовать, а то ведь по итогам и в мешке морские процедуры принять можно. Надо расспросить полковников, где казаки смерть нашли. Так, пороха спалили… многовато, свинца и ядер израсходовали… терпимо, стой!»