Дженчураев старше нашего Стрельцова, ему даже басмачей рубать довелось, молодым, наверное, ушел в армию. И так, должно быть, как отец Зорьки, комбат мотострелкового, убитый у Гнилой речки, схватился с фашистом в первый день войны. Может, и у Дженчураева семья погибла?

Трудно понять, кто по национальности этот капитан, — киргиз, казах? По-нашему говорит чисто — значит, давно среди русских.

В блиндаж один за другим входили командиры:

— Младший политрук Ульянов…

— Лейтенант Косоглазов…

Я не верил своим глазам, я слышал сам, как радировали из первых траншей у Гнилой, что лейтенант Косоглазов убит, а выходит, уцелел.

Лейтенант одет в полушубок, ушанку, валенки. «Цыплячьего» в нем ничего нет, а вот рука по-прежнему изогнута к виску.

— …Командир смешанного взвода, — продолжал докладывать Косоглазов.

«Ах, вот в чем дело, теперь все понятно», — отметил я про себя. Красноармейцев и командиров, с оружием и без оружия, пробившихся из окружения, пограничники задерживали и тут же формировали из них подразделения и снова посылали в бой. Такой взвод и доверили Косоглазову.

Последним на КП Дженчураева прибыл мой капитан. Он оглядел собравшихся, козырнул и скромно представился:

— Капитан Стрельцов…

Мне даже как-то обидно стало за эту скромность, почему он не сказал хоть бы «командир танкового отряда».

— Здравствуйте, дорогой друг! — Дженчураев кинулся навстречу моему капитану, тот подал ему руку, пограничник крепко пожал ее и потянул Стрельцова к столу: — У меня всего три взвода, по два десятка штыков в каждом. А немцев перед нами не сосчитать…

— Знаю, — ответил Стрельцов и присел у краешка стола.

— Так начнем? — Дженчураев обвел собравшихся взглядом светло-карих глаз. — Докладываю обстановку…

На меня никто не обращал внимания, я вытащил из-за пазухи записную книжку, вернее тетрадь, сделанную из старых топографических карт, и принялся записывать, что, по моему пониманию, было главным в словах командира сводной группы. Задача не из легких. Группа должна выбить немцев численностью до батальона пехоты с танками и артиллерией из сел Юшково и Бурцево и продержаться там до подхода частей из Москвы.

Дженчураев предлагал нанести удар в ночном бою, у него все продумано, поставлены задачи командирам взводов, выслана разведка.

— Бурмистров, чайку! — бросил между делом капитан.

— Есть чайку! — ответил ординарец. Хлопнула дверь блиндажа.

— Как будем взаимодействовать? — Дженчураев не приказывал моему капитану, он спрашивал совета.

У Стрельцова тоже все заранее продумано. Как только стемнеет, танки группами в три-четыре машины с разных направлений откроют огонь по немцам, при каждом огневом налете танкисты будут менять позиции и создадут видимость, что против немцев стоит не маленький отряд танков, а целая часть, артиллерия а прочее.

— Главный удар нанесем перед рассветом, а танками потревожим с вечера. Немцы к утру не выдержат мороза и уйдут из окопов в избы, погреться… — заключил Стрельцов.

— Правильно. Если не уничтожим фрица ночью, днем он сомнет нас! — И светлые белка узких восточных глаз сверкнули. — А теперь попьем чайку. Бурмистров!

На столе появился трехведерный, не меньше, медный самовар. Ординарец, видимо, отлично знал вкусы капитана — любил тот, по обычаю своих родичей, потчевать гостей чаем — и в обозе хранил изрядно помятый самовар. Оказывается, были и фарфоровые пиалы, да все побились.

Бурмистров следил за всеми, предлагал подлить чайку, подсластить, придвигал сухие, жесткие, словно копыта, галеты.

Пили крепко заваренный чай из солдатских алюминиевых кружек и крышек от котелков.

— Крут кипяток. Люблю! — говорил Дженчураев и, смешно вытягивая губы, дул в кружку.

— Вам бы сейчас кумыса. Давно, наверное, из дому? — заговорил Стрельцов.

— Три года скоро. А кумыс я и на западе пил, — ответил Дженчураев, и глаза его сощурились, словно не кипяток глотал, а мед.

— На западе вроде бы кумысом не балуются? — удивился Стрельцов.

Дженчураев улыбнулся, и опять лицо его пополнело.

— А пивал кумыс на западе я таким образом. Засну, а во сне Киргизия привидится, аил родной, во сне и утолю жажду. А началась война — сна нет и кумыса нет.

Открылась дверь, в блиндаж хлынули клубы морозного воздуха, к столу подошел боец в белом маскировочном костюме:

— Связной от Карасева. Разрешите доложить?

— Докладывайте!

— Фриц выходит из окопов, к деревне пробирается.

— Так, — как бы в раздумье проговорил Дженчураев, — рановато. Надо загнать их в окопы. Пусть мерзнут. Приступайте, товарищи командиры!

Но не успели командиры уйти из блиндажа, дверь еще раз дохнула морозом — и перед Дженчураевым предстал молоденький лейтенант.

— Командир «катюши», — отрапортовал он дискантом. — Куда прикажете дать залп? Но учтите, один залп… — Лейтенант, видимо, боялся, как бы его не заставили сделать несколько залпов.

— Вот друг так друг! — Дженчураев обнял лейтенанта. — Садись, по восточному обычаю сначала накормят гостя, а потом о деле толкуют. Время у нас еще есть…

Капитан сам налил лейтенанту чаю, придвинул стопку галет, куски сахару.

— Не откажусь! — только и сказал лейтенант и принялся за чай, обхватив обеими руками горячую алюминиевую кружку.

— Приступайте! — повторил капитан свой приказ.

Девять наших машин в трех направлениях, на каждом по три танка, ринулись к немецким передовым. Оставшиеся у КП три тяжелых танка должны были прикрыть огнем, если понадобится, отход средних.

Не доезжая траншей, танкисты открыли убийственный огонь по деревне, в небо поднялись столбы пламени, цель накрыта. Второй огневой налет пришелся по самим траншеям. Танки повернули, на большой скорости отошли на исходные — и опять грянула мощная скороговорка танковых пушек и крупнокалиберных зенитных пулеметов. Жестоко застучали станковые пулеметы пограничников. Три КВ, получив приказ Стрельцова, тоже ударили.

И по тому, как немцы ответили беспорядочным шквалистым огнем из минометов, противотанковых орудий, можно было предположить, что они сбиты с толку.

Танкисты и пограничники-пулеметчики трижды повторили удавшийся маневр и затаились,