внимание на положительных сторонах жизни крестьянской семьи. Российская народная культура была очень далека от ханжества. Похабные песни, шутки и поговорки часто носили довольно явный сексуальный характер, а брачные ритуалы изобиловали эротическими символами и намеками на физическую близость. По утверждению этих историков отношения в крестьянских парах бывали теплыми и взаимно поддерживающими. Немногочисленные документы, оставленные грамотными крестьянами Сибири, действительно содержат примеры глубокой нежности и привязанности между супругами. В 1797 году крестьянин Иван Худяков, работавший в другом уезде, умолял свою жену Анну: «Прошу вас, как можно, писать, всепрелюбезная наша сожительница, о своем здравии…» Егор Тропин, тоже работавший далеко от дома, так тосковал по жене, что бежал обратно в деревню навестить ее. Еще один шутливо просил жену Катерину: «…истопи де мне, жена, баню и выпарь де меня, малова робенка, у себя на коленях» [Миненко 1979]. Эти судебные дела и письма относятся к Сибири, где крепостного права не существовало, а центральная власть была относительно слабой. Трудно сказать, были ли распространены подобные отношения в других местах.

Несомненно одно: терпеливую и трудолюбивую крестьянку, если только ее муж оставался жив, ждали другие вознаграждения. Положение замужней женщины со временем улучшалось. Рождение первого ребенка, предпочтительно сына, упрочивало ее место в доме мужа. Если она продолжала рожать сыновей, ее статус еще повышался, и на ее ответственности лежало первоначальное воспитание этих сыновей в традициях своей культуры. Примерно в возрасте 40 лет, обычно после смерти большака и его жены, они с мужем заводили собственное хозяйство. Теперь крестьянка сама становилась большухой, получала власть над женской половиной дома и солидное положение в общине. Она готовила еду, потчевала гостей, и ее гостеприимство было важной частью всех светских и религиозных праздников в деревне. В ее же обязанности входило распределение труда среди других женщин: она решала, кто будет готовить еду, ухаживать за скотом, присматривать за детьми и т. д. Однако эта награда, которую со временем могла заслужить жена, доставалась ей лишь в том случае, если ее муж был жив и сохранял свой статус в общине.

В этой патриархальной культуре, основу которой составляло семейное хозяйство, потеря мужа сразу же меняла статус женщины. При этом высокий уровень смертности означал, что вероятность остаться вдовой довольно высока. Главой собственного дома вдова остаться не могла, поскольку ее статус был ниже, чем у мужчины. Хотя большинство крестьянских общин признавало за вдовой право на долю в семейном имуществе, включая земельный надел, но этот участок земли был обычно слишком мал, чтобы позволить ей содержать хозяйство самостоятельно, особенно если у нее на руках оставались маленькие дети. Пользуясь уязвимостью вдовы, односельчане могли попытаться отнять у нее надел. Если у нее были взрослые сыновья, это означало больше земли и безопасности, но и больше проблем: сыновья могли и взбунтоваться против материнской власти в доме. Просьбы вдов о поддержке к поместным властям свидетельствуют о том, что справляться со взрослыми сыновьями женщинам часто бывало нелегко. Эти трудности, разумеется, заставляли задумываться о повторном браке. И, так или иначе, власти и односельчане, не желавшие допускать, чтобы женщины жили без мужей, подталкивали вдов к тому же. По этим причинам вдовы редко оставались жить в деревне самостоятельно. Некоторые просто уходили из поместья. Большинство же либо оставались жить в доме покойного мужа, либо вступали в повторный брак, часто с большаком, чтобы в доме нового мужа сразу стать большухой [Bohac 1991].

Дворяне и крепостные

Крепостные крестьяне целиком находились во власти хозяев. Некоторым дворянам эта власть внушала чувство отеческой (или, у женщин, материнской) ответственности, — во всяком случае, так это выглядит в некоторых мемуарах. «У нас в деревне, когда бывали больные, то мать моя, не требуя лекарской помощи, все болезни лечила сама», — вспоминала Анна Лабзина [Лабзина 2010: 5]. В праздники, которые иногда устраивались для крестьян, мать с дочерью собственноручно подавали им угощение. «Меня тревожит участь прислуги, оставшейся в доме нашем в Москве, — писала Мария Волкова в 1812 году. Прислуга осталась в Москве сторожить имущество, когда семья бежала в провинцию во время нашествия Наполеона. — Никто из нас не заботится о денежных потерях, как бы велики они ни были; но мы не будем покойны, пока не узнаем, что люди наши, как в Москве, так и в [нашем поместье в] Высоком, остались целы и невредимы» [Волкова 1989].

Хотя большинство дворян-землевладельцев старалось не вмешиваться в повседневную жизнь крестьян, несомненным фактом следует признать и то, что некоторые помещицы и помещики иногда грубо и опасно злоупотребляли своей властью над принадлежавшими им людьми. Немногие доходили до такой жестокости, как пресловутая Дарья Салтыкова, унаследовавшая от своего мужа 600 крепостных и за семь лет замучившая десятки человек до смерти. Через шесть лет после начала следствия, в 1768 году, Салтыкову лишили дворянства, приковали на час к позорному столбу в Москве и пожизненно заточили в монастырь в Архангельской губернии. Жестокость не столь ошеломляющая была более распространена, особенно по отношению к дворне, которой приходилось иметь дело с хозяйкой или хозяином гораздо чаще, чем полевым работникам. Авдотья Борисовна Александрова, владевшая несколькими сотнями крепостных, была для своих дворовых «бичом и страшилищем». Свою любимую горничную она колотила скалкой, другим отвешивала затрещины и всех крепостных девушек секла крапивой[55]. Мария Неклюдова, чтобы швеи не засыпали по вечерам, наносила им на шею раздражающий препарат шпанской мушки, а чтобы они не убежали, усаживала их в своей комнате и привязывала к стульям за косы[56]. Другие хозяйки и хозяева обходились с ними просто грубо и бездушно: они не хотели признавать, что их крепостные способны испытывать такие же чувства, как они сами. Объявления о продаже крепостных ярко отражают это: «Продается деревенская баба 35 лет, благопристойного поведения» или «Продается баба 27 лет с сыном десяти лет» [Hartley 1999]. Варвара Тургенева, мать писателя Ивана Тургенева, иногда насильно выдавала замуж своих дворовых. Когда рождался младенец, его отправляли подальше от дома, чтобы все внимание и забота его матери по-прежнему доставались самой Тургеневой. Хотя женщины-помещицы в целом были склонны к жестокости не более, чем мужчины, однако и свидетельств того, что принадлежность хозяйки и крепостной к одному и тому же женскому полу позволяла последней надеяться на какую-то защиту или чувство общности, тоже находится немного.

Сексуальность крепостных женщин делала их особенно уязвимыми перед хозяевами. Половые связи между дворянами и крестьянками были, по-видимому, почти повсеместным явлением. Шла оживленная торговля молодыми крепостными женщинами; за привлекательных девушек давали хорошую цену на рынке. В начале XIX века молодой человек в