полицейском участке, и наконец получил свою пенсию.

— Вот видишь, дорогой. Мы убили двух зайцев: тебя не призовут и у нас каждый месяц будет двадцать четыре марки.

— Это при условии, что я не заработаю больше ста десяти.

— Когда ты их получал? Что-то не припоминаю.

Почти каждую неделю она ездила на станцию, чтобы посмотреть на окно.

«Слава богу», — радовалась она, увидев задернутые шторы.

Но, возвращаясь однажды обратно, она отчетливо увидела, как кто-то открывает шторы и поправляет тюль.

«Что это? Знак мне? Или кто-то просто… Что “просто”? Я должна проехать мимо с одиннадцати до двенадцати. Сейчас почти без четверти двенадцать. А вот и машина Отто».

Она рискнула и выскочила на перрон в последнее мгновение.

— Никогда так больше не делай, — сказал Отто, когда она подошла к машине. — Я проверил, когда ты проезжаешь. Старайся ближе к полудню, иначе будешь попадать в такую ситуацию, как сегодня.

— Я нужна вам? — сухо уточнила Оля, которой порядком надоели нотации.

— Да. Пора выходить на радиоигру. Вот шифровка. Вот шифр. Отправьте завтра в двадцать три часа. Тебе предстоит дописать только свой псевдоним в конце. Молчи. Я его не должен знать. Начинается шифровка твердым знаком — это мой позывной.

— Я поняла.

— Ты должна выучить шифр наизусть, но где-то хранить оригинал. Нередко текст я буду передавать на немецком, а радировать будете по-русски. Кстати, ты знаешь французский?

— Да. Но хуже. И азы английского.

— Замечательно. В Центре не обратили на это внимания. Дальше. Ответа на радиограмму не ждите. Вы впервые выходите на связь. Пока они там сообразят кто, что — пройдет несколько дней. Да и почерк Густава они, я думаю, забыли.

— Что потом?

— Ничего. Поедете домой и ляжете спать.

Ольга ехала домой в предвкушении выполнения первого задания.

«Посмотрим, каков ты в деле!» — думала она про Густава, подходя к дому.

Она заперлась в спальне и досоставила текст. Получилось следующее: «Центру. Ъ подтвердил подлинность документов. Связь с Берном восстановлена. Ландыш».

Вечером следующего дня они отъехали километров на восемь от дома, и при свете фонаря Густав отправил радиограмму.

— Ответа не жди, — успокоила Оля.

— Ответ всегда есть. Потом объясню. Смотри назад. Если нас запеленговали, будут искать. Мы немного попетляем и вернемся домой.

Уже дома, куда они добрались глубокой ночью, Густав, сразу подтянувшийся, собранный и энергичный, начал рассказывать.

— Если радист выходит на связь в одно и то же время, то ему часто сразу дают ответ, новое задание. Но если, как мы сейчас, то радиограмму принимает просто дежурный. И дает короткий ответ: радиограмму принял. Если ответа нет, значит, мы напрасно напрягались.

— Я не знала.

— Эту истину знают все радисты. И пеленгуют обычно на ответе.

— И что тогда? — уточнила Оля, в принципе, она догадывалась, что будет «тогда».

— Надо успеть сжечь ответ, взорвать «пианино», дальше по обстоятельствам.

— Ужасно!

— Мы будем каждый раз ездить в разные места. Тогда риск меньше. Кстати, ты можешь оставаться дома.

Оля взъерошила волосы на голове мужа — они были мокрыми.

— Ничего не говори мне, пока я радирую. Твоя задача следить за обстановкой вокруг. Если бы я ходил получше, то машина нам бы не потребовалась. Но эта штука тяжелая. Ты не донесешь.

— Я даже не знаю, где ты ее прячешь?

— И не надо. Это мои проблемы. У тебя хватает своих.

Оля думала, что заснет как убитая, но сон долго не шел. Она ворочалась, вспоминая каждую деталь, каждое мгновение этой ночи.

«Радистками часто бывают девушки, — думала она, — как же им, наверное, страшно».

— Густав, а ты не можешь научить меня «печатать»? — спросила она за завтраком.

— В принципе — да. Но у нас у каждого свой почерк. Мой в Центре знают, твой — нет. Нам не поверят.

«Сколько всяких тонкостей, — подумала Оля. — Я так мало знаю».

— Я долго не мог понять, кто ты? — неожиданно сказал Густав. — Думал — связная.

Оля ничего не ответила — это было лишним. Она и сама не очень понимала — кто она? Что делает? Но знала главное — она нужна.

— Моника, — окликнул Густав. — Не расстраивайся. Ко всему можно привыкнуть. Ты тоже скоро привыкнешь…

«Я помню, — чуть не сказала вслух Оля, — как ты “привыкал”».

Она улыбнулась.

«А ведь он начал раздражать меня, — подумала она. — Немного, но есть. Надо срочно увидеть в нем что-то хорошее, вспомнить… как он позвал меня к себе, когда понял, что мне плохо…»

Самым неприятным в жизни ТАМ можно было считать полное отсутствие праздников и выходных. Нет, формально они существовали. Но не приносили радости. Скорее наоборот. Особенно тягостным был Новый, тысяча девятьсот сороковой год. Немцы ликовали. И чем веселее они были, тем горше становилось на душе.

Разнообразие вносили только редкие встречи с Отто. Он был таким импозантным, таким ухоженным. И, если честно, нравился Оле все сильнее. Она была готова подвергнуть себя любому риску, только чтобы снова увидеться с ним.

Летом сорокового года в Гордендорфе было особенно много офицеров. Они вели себя как настоящие господа: были учтивы с женщинами и надменны со штатскими мужчинами.

— Ваш муж не хочет послужить Германии? — нередко спрашивали они Ольгу, и присутствие Густава их не смущало.

— Он мечтает об этом, — гордо отвечала Оля. — Но, увы, не все болезни подвластны докторам.

— Если бы он хотел…

— То отрастил бы себе новую ногу, я уверена, — парировала Ольга.

— Не обращай внимания, — утешала она мужа. — Почаще кланяйся им, они успокоятся.

— Я ненавижу их всех. Всех до одного. Особенно тех, кто пялится на тебя.

В гости к офицерам приезжали друзья. О! Это было омерзительно: они напивались в местном гаштете, а потом ходили по улицам, выкрикивая «Хайль, Гитлер!», и задирая всех, кто попадался им на пути. А еще они горланили песни.

Ich bin schoon seit Tagen

Verliebt in Rosamunde,

Ich denke jede Stunde,

Sie muss es erfahren[10].

А вот к скромному майору неожиданно приехал гестаповец: молодой, холеный мужчина.

— Генрих, посмотри на эту фрау, — попросил майор, проходя с приятелем мимо фотоателье. — Украшение этого города. Рекомендую — фрау Моника.

Гестаповец перестал улыбаться.

— Фрау могла бы стать украшением страны, — проговорил он. — Надеюсь, ее муж на фронте?

— Увы, Генрих. Он торчит тут же. И даже ты не сможешь ничего с этим поделать.

Оля слушала их, не смея уйти — у них хватило бы наглости войти за нею в дом.

— Ваш друг, господин капитан, — наконец произнесла она, — был без вас образцом скромности. Вы плохо