– Ты не лесбиянка, Триша, – терпеливо говорит он, закатив глаза, – ты же ходишь в платьях.

– Если тебе так важно знать, кто гей, а кто нет, – обращаюсь я к отцу, – почему бы тебе не спросить того, кто действительно знаком с геями, причем такими, которым не приходилось всю жизнь это скрывать?

Понятное дело, гей-радар – штука вымышленная, и я от всей души надеюсь, что не подолью этим масла в вечное пламя грубых стереотипов, но, ей-богу, священник, у которого есть арфа и которому каждый месяц доставляют десяток журналов о Королевской семье? Есть у меня подозрение, что не очень-то он натурал. Хотя папа уверяет меня, что на тест можно положиться. В общем, смело могу сказать всем моим квир-братьям, жаждущим получить сан: будете как у Христа за пазухой. Ступайте с Богом.

Семинарист частенько говорит о том, что целибат наделил его суперсилами, которые в основном проявляются в способности просыпаться в несусветную рань. Нет, мне это тоже не по душе, хотя вполне может быть, что именно из-за моего вопиющего отказа от целибата я и сплю каждый день до полудня. Чтобы защитить и укрепить свой обет безбрачия, он разработал прием, который назвал «целеблоком», и заключается он в следующем: поднять перед собой обе руки и сложить крест-накрест, дабы отвадить от себя тех, кто пытается его соблазнить – преимущественно женщин, как он объяснил, «которые разгуливают в шортах для волейбола, даже когда поблизости ни одной волейбольной площадки».

– А знаешь, что еще лучше? – говорю ему я. – Видишь симпатичную девчонку – сразу наставляешь на нее ружье и орешь: «ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ МОЙ ТРУП!»

Целеблок – вещь в хозяйстве очень полезная, ведь, как известно, леса так и кишат женщинами, которые жаждут зацапать себе служителя святой церкви.

– Мы называем их похотливыми причастницами, – поясняет как-то раз в воскресенье семинарист, накладывая в свою тарелку мясное ассорти и соленые огурцы, которые мать всегда готовит после вечерней мессы.

– Они повсюду, – поддакивает отец, мстительно втыкая вилку в ростбиф, после чего рассказывает нам историю о женщине, которая подарила ему «плюшевого мишку, пропитанного духами твоей матери – явно хотела меня соблазнить».

Да как это вообще возможно? Есть ли на свете хоть один мужчина, которого удалось соблазнить эдаким макаром? К тому же хотелось бы мне посмотреть на даму, которая поливает духами плюшевых мишек, чтобы затем похотливо раздаривать их священникам. Да она в постели, должно быть, просто геенна огненная, такая, что атеистам и не снилось. Более того, переступишь порог ее спальни, а там на постели еще один плюшевый медведь, да побольше прежних, и не духами пропитан, а святой водой, и между лап у него – Библия, открытая как раз на Песне Песен. Может, это и хорошо, что семинарист знает, что такое «фурри». И будет готов, когда они явятся по его душу.

Я не знаю точно, чего хочет семинарист. Он всегда ведет себя безупречно пристойно, даже несмотря на то, что все стулья в доме обиты бархатом и как ты ни сядь – на них отпечатываются следы ягодиц. Мама обычно стирает эти отпечатки ладонью всякий раз, как увидит, но я всегда потом подкрадываюсь к этим стульям и опять с силой прижимаюсь попой к обивке. Однако семинариста все это никак не трогает. Его помыслы нацелены на нечто более высокое. Самое страстное желание, которое я когда-либо от него слышала – чтобы женщина постирала его одежду, возможно, в реке.

– Почему именно в реке? – допытываюсь я, принося из кухни две чашки чая в попытке как-то разбавить послеобеденную тоску.

– Хочу посмотреть, как она трет ее о камни, – отвечает он. Я довольно долго смотрю на него сверху-вниз, раздумывая, стоит ли пролить ему немножко горячего чая на колени, на случай если и моя забота его завела. Он пожимает плечами.

– Мне нравится все домашнее, – говорит он с неожиданной романтической хрипотцой в голосе. Ну так трахни дворецкого, чувак. Не устаю это повторять, мужчины очень странные. Подобный кинк настолько далеко выходит за пределы моих сексуальных познаний, что это даже не смешно. Если бы мне кто сказал, что хочет поиграть в дворецкого и подать свой член на большом серебряном подносе, я бы лишь понимающе кивнула и, быть может, даже предложила заснять все это на видео. Но желание посмотреть, как женщина стирает твою одежду в реке? Ты что, извращенец?

Униформа семинариста состоит из: белого воротничка, иногда тканевого, иногда целлулоидного, черной рубашки с короткими рукавами, черных брюк, черного пояса и черных туфель. Ну и черных носков с позолоченными пальцами. Другие носки даже не рассматриваются. Ну и трусы, наверное. Все это они обычно заказывают по каталогу «Святая одежда», пестрящему изображениями священников, которые то безумно хохочут, то салютуют кому-то – Господу, наверное, – чашами для причастий, то сжимают друг друга в тесных объятиях. Никто не знает, что они делают, но подача у них не хуже, чем у моделей «Victoria’s Secret». Еще немного – и начнут кокетливо драться подушками. Когда папа начал проводить латинские мессы, он решил отказаться от рубашек с короткими рукавами и брюк и начал носить сутану, которая по сути является просто длинным черным мужским платьем и которую все почему-то отказываются так называть («Это платье!» – неоднократно повторяла я, пытаясь открыть людям глаза на правду. – «А Папа Римский вообще одевается, как на выпускной в детском саду!»). Семинарист тоже носит сутану, потому что это традиция. А еще он попросил пришить к ней тридцать три пуговицы – по одной за каждый год жизни Христа. В официальных случаях они оба надевают шляпу с помпоном, в котором, насколько я могу судить, нет никакого смысла и предназначение которого никто не может мне объяснить.

– Серьезно? Шляпка с помпоном? – спрашиваю я как-то раз, когда отец и семинарист сидят передо мной за столом, разодетые во все свои регалии и похожие на двух темных адских кукол.

– Это не помпон, это хохолок, – говорит семинарист. – Шляпа с помпоном выглядела бы глупо.

– И мы не называем это шляпой, это биретта, – добавляет отец, глядя на меня из-под взлохмаченного хохолка.

Ах, и правда, зачем носить обычную шляпу, если можно носить ту, которая называется, как огнестрельное оружие. Я листаю каталог «Святой одежды» и останавливаюсь на фотографии – столетний и двадцатипятилетний священники обнимаются перед витражным окном.

– Вы только посмотрите, какие невероятные тут разворачиваются истории, – говорю я, чуть поворачивая журнал. – Заберу-ка я это с собой наверх. Теперь это мой личный «Плейбой».

А еще через несколько страниц мое внимание привлекает фото женщины в облачении всех цветов радуги.

– Погодите-ка, у вас и священницы есть?

Отец смотрит на фотографию, сузив глаза, будто надеется, что от этого и священница из журнала, и все остальные ей подобные канут в лету.

– Тупые англикацы, – фыркает отец, а затем издает печальное мычание. Так он подражает общению феминисток, которые в его воображении живут, сбившись в бешеное стадо, топчут мужчин и брызгают в них молоком. – Му-у-у, мы все равны, верно? – издевается он с такой абсолютной уверенностью в моей поддержке, что я невольно задаюсь вопросом – а папочка вообще видел меня хоть раз, слышал хоть слово из того, что я говорю? Хотя, быть может, я для него скорее сын, чем дочь.