До Якутска добрались за тридцать часов, устав и, кажется, простудившись. У Глаши заложило грудь, дышать было больно, воздух проходил словно через вату. Еле держащуюся на ногах Иринку знобило, лоб у нее был горячий, как раскаленная плита, и Глашу состояние подруги заботило даже больше, чем свое собственное.

Иринкина тетя, двоюродная сестра отца, сгинувшего на одном из приисков после неудавшегося побега, встретила девочек неласково, но деловито. Выделила одну постель на двоих, посмотрев на их сопливые носы и слезящиеся глаза, растопила баню и отхлестала березовым веником, перед сном заставила выпить по стопке водки, от которой Глаша тут же провалилась в тяжелый температурный сон, сквозь который она слышала, как рядом стонет в таком же беспамятстве Иринка.

Разбудила их тетка ни свет ни заря, часа в четыре утра. Сварила овсяную кашу, поставила на стол корзинку со сложенными в нее картошкой, солеными огурцами и яйцами. Оценила шмыгающих носом и кашляющих девчонок, покачала головой сердобольно.

– Эх, по-хорошему отлежаться бы вам на печи обеим денька два-три. Да нельзя, поезд свой пропустите.

– А может, и бог с ним, с поездом? – робко спросила Глаша. – Деньги есть, другие билеты купим.

– Сколько можно тебе повторять, не в том мы положении, чтобы деньгами разбрасываться, – не проговорила, а скорее пролаяла в ответ Иринка. – Да и с документами можем не успеть. Институт ждать не станет.

– Ира, мы болеем, нам нельзя опять в холодный кузов.

– У нас одеяло есть. Не сахарные. Кроме того, ехать нам меньше, чем в прошлый раз. До Невера тысяча двести километров, да и трасса «Лена» – это тебе не «Колыма». Даже с учетом грузо-пассажирского парома через Лену доберемся меньше чем за сутки. А поезд у нас завтра, в восемь утра. Так что кончай ныть, допивай чай и собирайся.

Дороги до Невера Глаша не помнила. То и дело проваливаясь все в тот же температурный сон, она лишь иногда приходила в себя и начинала судорожно озираться по сторонам, видя из кузова грузовика только верхушки деревьев, мелькавшие вдоль дороги, да бледное лицо Иринки с запекшимися губами, которая тоже то ли спала, то ли была без сознания.

Когда Глаша снова закрывала глаза, в воспаленном лихорадкой мозгу всплывали лица родных: мамы, папы, бабушки. Почему-то осознание, что она никогда их больше не увидит, никак не приходило. Более того, Глаше казалось, что эта длинная, тяжелая, вымотавшая ее дорога ведет именно к ним, единственным людям на всей земле, которые ее любили. Кроме Иринки, конечно.

В Невер въехали около пяти утра. Про этот поселок Глаше рассказывал папа. Расположенный в пятнадцати километрах на восток по Транссибирской магистрали от города Сковородино, на реке Большой Невер, он делился на две части проходящей по нему железной дорогой.

Вокруг поселка были сопки, сопки, сопки, покрытые розовыми цветами багульника, того самого, на который маленькая Глаша с детства бегала любоваться и в Магадане. Нижний поселок когда-то, в начале двадцатых годов, состоял сплошь из маленьких одноэтажных китайских домиков – фанз. Здесь когда-то вообще жило много китайцев, а как обстоят дела сейчас, Глаша не знала. Путь их машины проходил по Верхнему поселку, застроенному двухквартирными домами.

Когда-то в округе было много приисков, на которые ехали искатели приключений и золотого счастья. Сейчас же «сердцем» поселка оставалась лишь железнодорожная станция, соединявшая и Якутию, и Магадан с Большой землей, с «материком», как говорили местные. И именно у вокзала, роль которого играл небольшой деревянный домик с табличкой, водитель грузовика, наконец-то и выгрузил их с Иринкой, двух замерзших, уставших, простуженных семнадцатилетних девчонок, у которых за спиной было уже три тысячи километров, отделявших их от родного дома, а впереди долгий и пугающий путь до Москвы.

К тому моменту, как Глаша и Иринка сели в поезд, они обе были уже практически без чувств от усталости и слабости. Глаша чувствовала себя виноватой, если бы она настояла на том, чтобы лететь самолетом, то они обе давно были бы уже в Москве, в тепле и безопасности теткиной квартиры. Сейчас же у нее болела каждая косточка, как будто Глаша лежала под бетонной плитой, придавившей ее к земле, не в силах ни выбраться, ни подняться.

Иринка тоже выглядела совсем больной. С трудом поднявшись в вагон, она засунула нехитрые свои пожитки под полку, водрузила на стол полупустую корзинку с оставшимися съестными припасами. Ими девочки по дороге угощали водителей машины, которая привезла их в Невер, самим им есть не хотелось из-за болезни, только пить.

Глаша провела сухим языком по небу. Рот, горло были словно наждаком натерты. Лающий кашель разрывал грудь, болели глаза, выворачивало суставы. Места у них были боковые, нижнее и верхнее, и Глаша с ужасом думала о том, что она ни за что не залезет на верхнюю полку.

Привалившаяся к стене Иринка смотрела на нее пылающими глазами, словно спрашивала безмолвно: ну что, кто полезет, ты или я? В совсем недавней прошлой жизни, которая кончилась безвозвратно, нижняя полка, конечно же, принадлежала бы Глаше Колокольцевой, дочке большого начальника, балованной и капризной дочке. Но сейчас, пожалуй, она была на равных с дочерью беглого зэка Ирой Птицыной. Никакого преимущества у нее не осталось, ни малейшего.

Более того, пожалуй, Иринка была в их паре за старшую. Более мудрая, хваткая, цепкая, жадная до успеха. А раз так, значит, ей и спать внизу. Вздохнув и сцепив зубы, Глаша полезла наверх, оскальзываясь горячими руками и моля бога о том, чтобы не упасть. Иринка наблюдала за ней снизу, чуть прикрыв глаза, словно в изнеможении.

Застелить полку Глаша уже не смогла. Преодолевая брезгливость, она стащила с себя теплую кофту, накрыла грязную поездную подушку, чтобы не касаться лицом поверхности, на которой лежали тысячи чужих лиц, накрылась шерстяным одеялом, немного пахнущим псиной, свернулась в калачик, чтобы хоть немного согреться, и закрыла глаза.

Как ни странно, ей не приходило в голову ни ныть, ни жаловаться. Все, что происходило с ней в реальности, казалось дурным сном, начавшимся в тот момент, когда она увидела встающее над Магаданом зарево, а потом подняла глаза на черные провалы окон своей квартиры.

Нащупав тонкие часики на левой руке, Глаша погладила их и натянула рукав, чтобы скрыть свое богатство от посторонних глаз. Нащупав камею у горла, Глаша сжала ее в кулаке и уснула, больше не слыша и не видя ничего вокруг. В положенное время тронулся поезд, уносящий их с подругой дальше к непонятным мечтам. Снилась ей бабушка, торжественно и печально смотревшая на внучку. Словно предупреждала о чем-то, что было пока Глаше неведомо.

* * *

– Так странно, мне сегодня впервые за очень долгое время приснилась Аглая Дмитриевна.

Катя переставила сковородку с зажаркой для борща, которую помешивала на плите, и повернулась к стоящей у окна хозяйке квартиры.

– Ваша бабушка?

– Да, моя бабушка. Ты знаешь, деточка, я много лет не видела ее во сне. Иногда мечтала даже ее увидеть, словно напутствие получить, ответ на мучивший меня в то время вопрос. Особенно, когда Оля погибла, и мы с Глашей остались одни. Я тогда второй раз в жизни осталась совсем одна. В первый раз в Чите, в 1969-м, а второй в девяносто восьмом, когда похоронила свою единственную дочь и ее мужа. Я тогда так надеялась увидеть во сне бабушку, такую, какая она была – в длинной юбке, с высоким узлом волос, камеей вот этой, – длинные пальцы метнулись к горлу, затеребили брошь, прикрепленную к воротнику белоснежной блузки. – Но нет, никогда она мне не снилась. А сегодня пришла ко мне во сне, смотрела так печально, словно предупреждала о чем-то.