— Какие ещё мощности?

— На этот вопрос я пока не готов ответить. Сначала надо как следует всё взвесить, осмотреться, понаблюдать. На военном языке это называется — провести рекогносцировку.

— Это я ещё помню, — соврал я.

…Именно эта рекогносцировка и происходила в данный момент. Наблюдательным пунктом была «копейка» Отца, а объектом — двери конторы, служащими которой мы теперь являлись. Чик заставил и меня нацепить солнечные очки — для маскировки. Смысла в этом не было никакого. Я мог зашифроваться как угодно, но Чикатиле с его бородой и лысиной маскироваться было без мазы, даже если бы вместо очков он напялил маску для подводного плавания. Дешёвые шпионские заморочки, но мы морочились с удовольствием, пусть это трижды походило на детские игры в индейцев.

— Вон, ещё одна пошла! — заметил я.

— Блядь, опять бабка! — Чикатило стукнул кулаком по коленке, обтянутой чем-то бесформенным и вельветовым. — Сколько ж можно, ё… вашу мать!

С этими словами он поставил в Тетради По Всему ещё одну жирную галочку. Лист он разбил на две колонки. Первая, очень узкая, была обозначена как «Бабки, бесполезный HR». Там уже стояло штук десять галочек. Вторая — более широкая — называлась «Потенциальные клиенты». Пока что в ней значилось всего три персонажа: «Дев., лет 20, оч. милая, блонд., сись, бол., стиль — почти совр.», «Урод 18–20, очки, прыщи, грязная куртка, м. б. сирота» и «Бальз, жен. ок. 25, нос большой, тёмное каре, хач».

На соседней странице стояла размашистая подпись Оленьки. Как-то раз посреди лекции накуренного Чикатилу переклинило, и он под партами пополз на другой конец аудитории, чтобы взять у неё автограф.

Вся эта катавасия продолжалась уже больше года и за это время как-то устаканилась, встала на какие-то странные рельсы и покатилась накатом непонятно куда. У них были очень странные отношения, которые состояли из кучи многоточий и таинственных тире. Чикатило был для Оленьки чем-то вроде лучшей подруги. В некоторых голливудских фильмах для женщин у главной героини есть этакий ручной педик, ласковый гей, которого играет Руперт Эверетт и которому она доверяет всё своё самое сокровенное — кроме тела, разумеется. Этот персонаж призван вызывать у зрителей умиление и терпимость по отношению к сексуальным меньшинствам. Так вот, таким же был для Оленьки и Чикатило — во всём, за исключением ориентации. А эта самая ориентация велела ему затаиться и с упорством барана (сам Чик предпочитал сравнение со снайпером) ждать жёсткого плотоядного секса.

— Вино тем круче, чем дольше оно настаивается, — философствовал Чикатило. — Конечно, можно было уже давно навешать ей лапши про чувства, но я не из таких. Я не скрываю того, что хочу физической страсти и разврата — искромётного, взрывного и быстротечного.

Странно, но всё это происходило как-то ненапряжно. Не было никаких страданий юного Пьеро, заламываний рук, соплей и пьяных слёз в жилетку уставшего собутыльника. Чикатило умел не париться. Это простое определение, а если лезть в дебри, то можно сказать, что Чик вплотную приблизился к буддистскому пониманию мира, к абсолютной любви, которая не требует обладания. Но такие пафосные определения он не любил: он просто не парился. А если парился, то недолго, как в том случае с карьерой — он умел загонять в тёмный угол свои навязки. Так что весь этот романс развивался легко, не напрягая абсолютно никого.

Иногда мне даже казалось, что Оленька до сих пор не дала Чикатиле только из какого-то странного и детского чувства, которое сродни ностальгии. Когда человек уже давно готов что-то изменить, но не делает этого из глупой и никому не нужной верности прошлому. Из-за этого самого чувства люди десятки лет хранят кипы старых фотографий и прочий хлам, занимающий кубометры полезной площади.

…Мы повтыкали немного на Оленькин автограф, а потом Чикатило издал радостное восклицание и вписал в графу «Потенциальные клиенты» сразу троих. Именно такие нас и интересовали — хрестоматийные раздолбаи, наглые и ленивые. Наглость и лень были написаны на их лбах яркими фиолетовыми чернилами — или даже маркерами, что ещё больше бросается в глаза. Чикатило старательно вывел напротив них жирный восклицательный знак.

— Кстати, — вдруг вспомнил Чикатило, — помнишь мальчика Колю, который приходил с нами устраиваться на работу?

— Это тот, который всё время оглядывался?

— Да, я говорю именно об этом мужчине. Ты знаешь, чем он теперь занимается?

— Ну… А что, разве не тем же, чем и мы?

— А вот и нет, батенька, здесь вы как раз-таки ошибаетесь. Коля, то есть, простите, блядь, Николай, теперь сидит в офисе. В костюме. За углом, который за спиной у Пивного. Поэтому мы его не видим — он не бросается в глаза, этот Коля.

Не бросаться в глаза было Колиным амплуа, фишкой, девизом по жизни. Это стало ясно сразу же, при первом знакомстве. Я не хочу сказать, что это плохо — наверное, это даже хорошо, потому что, если пыхнуть как следует, над этим можно смеяться. А ещё у Коли была привычка говорить полушёпотом и постоянно оглядываться назад и немного вверх, как бы ожидая удара высших сил. Мы с Чикатилой решили, что в детстве на него что-то упало.

— Да ладно тебе, — не поверил я. Это было как-то странно, потому что Коля пришёл тогда вместе с нами, чуть раньше нас, мы стояли у столика Пивного и дышали Коле в затылок. И слышали, что его взяли на ту же низовую должность распространителя «Всего мира». А теперь вот выяснялось, что он в пиджаке и галстуке сидит за углом, не бросаясь никому в глаза.

— Вот так, — причмокнул Чикатило. — Я сам не поверил и специально подошёл к нему. Спросил, как это так. «Что ты, парень, можешь из того, чего не могу я?» — спросил я его напрямую, по-нашему, по-солдатски. И знаешь, что он мне ответил?

— Что?

— «Уметь надо», — вот что мне сказал человек-Коля. Таков был его лаконичный ответ. Представляешь? Я чуть не упал прямо там, возле человека-Коли. Да у меня это просто в голове не уместилось, мой компьютер не принял таких вводных.

— Очень крутой этот Коля. А ты говоришь…

— Ты, кстати, заметил, что всех стрёмных людей зовут почему-то Николаями? И фамилии у них созвучны. Николай Кульков, Николай Донсков, а теперь вот этот ещё Коля. Надо узнать, какая у него фамилия. Держу пари, что какой-нибудь Панков или Старков. Или Сосков…

— Может, ты и прав. Да, скорее всего, так оно и есть. Всё-таки имя, наверное, влияет на личность человека.

— Нет, но я действительно не понимаю, — завёлся Чикатило. — Он смог их загрузить, а я нет. Это удар ниже пояса, нокаут Я морально краснею, я ментально втоптан в грязь.

— Чик, если мне не изменяет память, мы даже и не пытались никого грузануть. Грузить Пивного без мазы, сам понимаешь. Он глух и прям, как кирпичная стена. Вон, кстати, ещё двое наших идут. — Я ткнул пальцем в сторону двоих полумаргинальных парней с незапоминающейся внешностью, судя по всему, студентов. Да там и были за редким исключением только бабки и студенты. Потому что остальные хотят чего-то сверх, каких-то перспектив, смотрят вперёд. А там вперёд смотреть было не на что, потому что на горизонте маячило только банкротство конторы или переход на сдельную оплату. Хотя пример Коли убеждал в обратном. Он всё время оглядывался назад, но при этом смотрел вперёд — такой вот абсурд, микс, парадокс.