ЗООПАРК: Дурило Францович пожилой заяц

ТРАНКВИЛИЗАТОР: дурь

Чикатило гусиным шагом неумолимо приближался к нам, стоящим на институтском крыльце с дымящимися сигаретами и глупым студенческим пафосом. В зубах он сжимал тюльпан, выдранный с корнем. Я знал, что он вырвал его из клумбы в Александровском саду — он добывал их только там. Я также знал, что презент предназначался Оленьке. Если бы она высаживала у себя во дворе все выдранные с корнем цветы, которыми одарил её Чикатило, её соседям по подъезду было бы негде ставить машины.

Скорее всего, Чикатило сорвал его рукой и шёл по-человечески, на двух разогнутых ногах, пока не увидел нас. А может, он выдернул его прямо так, зубами, и всю дорогу корячился на корточках. Да он мог вообще сегодня с самого утра ходить гусиным шагом, даже в метро — я не знаю. С него станется, он не дурак помаяться хернёй.

К Чикатилиным выходкам все привыкли, поэтому никто не обращал на него особого внимания. Если бы кто-нибудь сказал мне, что этому человеку двадцать три года и что когда-то он был сержантом-десантником, я бы засмеялся, причём презрительно. Засмеялся бы, если бы сам этого не знал. Но так уж получилось, что Чик был и моим сержантом какое-то время назад в Дебильнике, куда он пошёл после армии, чтобы стать офицером.

В Дебильнике я его ненавидел (я ненавидел вообще всех сержантов и выше), пока случайно не застал его за забором — в самоволке и в гражданской одежде. На нем висел (именно висел — безжизненно и не в тему, как на манекене) ярко-розовый пуховик, которому позавидовала бы даже кукла Барби, а на голове красовались чёрный берет и очки с обыкновенными стёклами вместо линз — просто так, для имиджа. Картину дополняли огромные десантные говнодавы и джинсы stone-washed зелёночного цвета. В тот момент я сразу же изменил отношение к Чикатиле, хотя сам ни за какие деньги не стал бы носить пуховик такой педерастической расцветки.

Дебильник был той ещё клоакой. Даун-шоу, Парад Уродов. Считалось, что там готовят воинскую элиту, хотя на самом деле они не могли приготовить даже еду, от которой бы не тянуло блевать. К столу подавали дохлую рыбу и мерзкий прогорклый студень с коркой, который в меню обозначался как картофельное пюре — за внешнее сходство мы называли его напалмом. Поэтому воинская элита получалась херовая — эта еда убивала в ней всё человеческое. Я каждый вечер бегал в самоволки на соседний хлебозавод и, проползая на четвереньках мимо пьяного сторожа и усталых усатых хлебопёков, крал кучу свежих, горячих батонов. Потом я возвращался в казарму и продавал их по завышенным ценам, а три оставлял себе — на завтрак, обед и ужин: напалм я не ел. Так и жили, и даже рожа Чикатилы от всего этого не спасала.

Мы с Чиком свалили оттуда примерно в одно и то же время, с разницей в пару месяцев. Я выбрался с первым — так получилось. Жизнь после клоаки оказалась на удивление легкой, да и служба родине более не болталась дамокловым мечиком над нашими горизонтами. Говно сразу же забылось, остались только идиотические (потому и ценные) военные приколы и приключения, от которых захватывало дух. Улизнуть в самоволку под носом у курсового офицера, кинуть с крыши в генерала-дебила презерватив с водой, написать на двери кабинета начальства слово «X…». А Парад Уродов, как только мы перестали быть его участниками, из адской машины превратился в кинокомедию про Ивана Чонкина. Уж таково свойство памяти. Все считают его хорошим, но мне оно кажется несправедливым. Посмотреть на наши воспоминания, так вся наша жизнь — цветочки-василёчки, милые картинки из старорусских лубков и детских книжек с кислотными красками. А на самом деле пошевелишь слегка мозгами и поймёшь, что жизнь-то вся была никакого цвета, нейтрального. Серого или коричневого, как дерьмо. Не у всех, конечно, но у многих.

В гражданскую альма-матер мы перевелись примерно с тем же интервалом. И вот теперь я стоял на крыльце с дымящейся сигаретой и глупым студенческим пафосом, а Чикатило ковылял на корточках с тюльпаном в зубах, как дурак.

— Чик, пошли пить пиво, — крикнул я ему издалека. — Хорош выё…ываться.

Чикатило промычал что-то невнятное. Это должно было означать: ты что, не видишь, что ли, у меня рот занят пышноцветным растением.

Как назло, из боковой двери вышла Оленька в обтягивающих джинсах и вообще вся из себя. Увидев ее, Чикатило повернулся на девяносто градусов и запрыгал по направлению к ней, как озабоченный гуттаперчевый мяч. Не разжимая пасти, он что-то клекотал и улюлюкал. Оленька, как всегда, принялась играть милую дурочку, которая очень рада приколу однокурсника, но знать не знает и даже не догадывается о том, что её хотят трахнуть. Сейчас он отдаст ей этот несчастный тюльпан в комьях земли, подумал я, и можно будет идти в кабак. Пантомима была ничего, но мне хотелось промочить горло.

— У меня есть гаш, — сказал Чикатило после того, как Оленька пожеманничала и ушла на пару. — Понимаешь, пиво надо пить с Лёней Свиридовым. А действительные члены Всемирного Клуба Красивых Мужчин курят гаш.

Это была последняя Чикатилина фишка — Клуб Красивых Мужчин. Я не особо горел желанием вступить в его ряды. Мне в нём мерещилось нечто педерастическое. Чикатиле тоже, но он не обламывался: гомосексуализм был для него не мерзким табу и не запретной зоной, а неиссякаемым поводом для стёба. (У Чикатилы была редкая, но очень полезная черта характера: когда он чего-либо не принимал, он не воевал, а стебался.) Он мог в столовой наброситься на едва знакомого студента и начать тереться об него своей сержантской промежностью. Или на перемене потрогать совершенно левого парня за задницу. Я всё ждал, когда же ему дадут за это пи…ды, но Чикатило ведь служил в десантуре, а у тех, кто служил в десантуре, появляется что-то такое во взгляде. Наверное, с ними там что-то делают, испытывают на них какие-то вакцины — даже на таких раздолбаях, как Чик. И студенты это чувствовали — даже когда бывший десантник, заросший бритпоповскими волосами и козлиной бородой, жеманно тёрся об них в столовой.

Они предпочитали не лезть на рожон, а поддерживать стёб, принимать в нём участие. Студенты вообще довольно трусливые, кроличьи создания.

Что же касается этого идиотского клуба, то Чикатило включил меня в него авторитарно, заочно, без моего согласия, и отмазываться мне было бесполезно. А насчёт гаша — так я был не против. Потом мы всё равно пошли бы пить пиво. А если бы и не пошли, то я всё равно был бы не против.

Мы с Чикатилой накуривались тогда везде, даже на лестничной клетке института. Преподаватели, проходившие мимо, ностальгически принюхивались и вспоминали ушедшую молодость, когда их всем курсом возили на картошку в Чуйскую долину. Один раз (Чикатило поставил галочку и кучу жирных восклицательных знаков в своей Тетради По Всему) нам даже удалось в говно накурить завкафедрой Михерова. За глаза его звали, разумеется, Херов — на что ещё можно рассчитывать, обладая такой фамилией. Я бы на его месте сменил её сразу после школы, и дело с концом, но у каждого свои заморочки. Видимо, она ему была дорога как память. А может, он просто гордился ею, как дурак Родиной, и его предки были какими-нибудь наполеонами местного значения — я не знаю.