Несмотря на то что мы его разбудили и вытащили из кровати, Гарри отозвался на нашу просьбу. Он натянул свитер поверх пижамы, надел туристические ботинки, и мы трое бросились в ночь. По мере того как мы удалялись от Окружного шоссе, мы с Гарри все сильнее нервничали, потому что знали, что в последнее время у лихих людей вошло в моду перегораживать бревнами дороги, чтобы остановить автомобиль, высадить пассажиров, и если грабители были в хорошем расположении духа, они разрешали жертвам продолжить путешествие пешком, предварительно вколов им дозу скополамина[14]. У Гарри в бардачке было оружие, но мы оба знали: когда настанет момент истины, единственное, что мы сможем сделать со своим пистолетиком против мини-УЗИ профессиональных грабителей, — это засунуть его себе туда, куда он поместится.

Но той ночью яркие молнии распугали даже преступников, и никто нам не помешал, никакие бревна не легли на нашем пути. Хотя мы делали все, что было в человеческих силах, чтобы подняться в Галилею, раз за разом пытаясь попасть туда разными путями, джип буксовал, его сдувал шквалистый ветер, и он болтался в слякоти, словно пьяный корабль. Это было невозможным делом даже для трех упрямцев и внедорожника «мицубиси».

Сквозь залепленные грязью стекла мы видели, как буря обрушивается на горы с такой беспощадной жестокостью, что казалась управляемой человеческим разумом.

— Это Семь громов гнева Божьего, — сказал Орландо, дрожа от страха.

— Это всего лишь очень сильная буря. — Я хотела успокоить его, хотя на самом деле мне уже чудилось, что я слышу, как легионы ангелов бьют набат, играя на горнах последнего суда.

— Смотрите! Вы его видите? — спросил Орландо, когда величественная молния разрядила в землю свое напряжение.

— Что?

— Там! Огромный! Он достает головой до неба! — кричал Орландо, он явно был не в себе.

— Спокойно, пацан, — окорачивал его Гарри. — Скажи мне, что ты видишь.

— Я вижу Мермеоха, ангела бури. Мермеох повелевает всеми реками, всеми морями и даже слезами и дождем, вернее сказать, всеми жидкостями на планете. Так говорится в тетрадках Ары. Там, наверху, Мермеох, и он в ярости! Его голова пожирает молнии!

— Ладно, поехали назад, — сказал Гарри. — Уже почти пять утра, мы не можем сделать ничего для того юноши, а этот мальчик точно свихнется, если мы еще тут задержимся.

Мы вернулись в мою квартиру, я отблагодарила Гарри, угостив сытным завтраком, и после мы с Орландо остались одни. Я соорудила для него кровать из диванных подушек на полу рядом со своей и попыталась успокоить, чтобы он поспал немного, пообещав, что попозже утром, когда немного прояснится, мы поедем в Галилею, поможем людям и привезем Гарри, который вылечит ангела.

— Он не болен, он во власти Мермеоха, — объяснил мне Орландо.

Возбуждение Орландо было таким сильным, что он, хоть и был вконец измучен, все равно никак не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок, скидывал одеяло, разметывал кровать из подушек, а так как я пыталась работать над своими расшифровками — через несколько часов их следовало отдать в редакцию, — я включила телевизор и посадила его смотреть по кабельному каналу фильм, который словно загипнотизировал его.

Пока Орландо любовался на сеньору, снимающую ботинки, чтобы сбежать от своры доберманов, пытавшихся ее сожрать, я, наклонившись со своей кровати, гладила его по голове и спрашивала:

— Орландо, ты сын Ары, правда?

— Да.

— И брат ангела.

— Только со стороны матери.

— Почему ты мне не признался…

— Крусифиха сказала, что это такая стратегия. С тех пор как я стал проводником для журналистов, мы с ней договорились ничего не говорить им. Иначе они подумали бы, что это реклама и у меня тут какой-то свой интерес.

— Скажи мне правду, Орландо. Ты действительно считаешь, что твой брат ангел?

— Я знаю, что он ангел.

— Но ведь у него даже крыльев нет… Почему ты уверен?

— У него нет крыльев, потому что здесь, на земле, он надел маску человека.

Я не спросила у мальчика, кто его отец. Надпись на стене уже открыла мне истину.

Первый конь — красный, злобный, горячий господин войны. Второй — черный унылый хозяин ночи. Четвертая — белая кобылица смерти. Я — третий, я — Мермеох, господин бурь, конь бледный, выцветший на зимнем солнце.

Я Мермеох — тело конское, голова белого ангела, кентавр, растворенный в сверкающей водной глади небес. Я океан, я каждая капля дождя и слез. Своими копытами я проламываю озерную гладь. Моя пища — снег, и зубы мои жуют кристаллы инея.

Мои шаги не слышны во влажной ночи. Я конь — и я всадник, одиноко летящие сквозь белесые пространства. Потерянный в облаках, я ищу тихий ледяной водоем и ныряю в него. Конь бледный, погруженный в воду, затерявшийся в мечте, растворенный в пене.

Я Мермеох, и мои вены — реки. Моя мягкая рысь тонет в газовом молоке, разлитом на полотне Пути. Пар, валящий из моих ноздрей, замутняет просторные окна времени.

Я бледный конь, увенчанный луной. Я ее сын, порождение ее влажности, ее спокойного холода, хрупкой дымки ее света. Она коронует меня своими мягкими лучами, ее чистое сияние успокаивает мои напряженные нервы. Она умеряет мое безумие, и я скачу неспешным галопом.

Луна остается позади. Дурной знак. Ветер стихает.

Я хорошо знаю спокойствие, предшествующее грозовому раскату. Я различаю в воздухе запах катастрофы. Я угадываю напряжение, стремящееся овладеть мной. Я знаю, что нахожусь на грани.

Передо мной открывается королевство ауры[15]. Бесконечная плоскость, металлическая, твердая, электрическая, безжалостно светящаяся, без следов, без тени, которая защитила бы от света. Ни поворота, ни угла, чтобы сделать остановку.

Ядовитый пар поднимается от моих членов и проникает в мой разум. Эта светящаяся равнина без теней — предвестье боли, пастбище для безумия.

Я хочу повернуть назад и не могу. Мой галоп делается неуверенным, сбивчивым. Бока покрываются пеной моей тоски. В голове проясняется, все видится ясно и четко. Это аура, я знаю ее, я уже прошел сквозь нее. Я не могу вынести собственных мыслей, которые пронзают мое сознание, словно острые копья. Каждое воспоминание отчетливо, каждая мысль невыносимо конкретная. Я знаю, что приближается, и я трепещу.

Я хочу защититься, я не могу вынести остроты собственного ума. Я должен умерить эту пронзительную яркость, избавиться от нее — как рука, которая отбрасывает обжигающий ее кусок льда.