– Да.

– Найдём.

Значит, туда уже звонил дежурный по лагерю или дежурный техник с нашего аэродрома. И, значит, вертолёт будет. В наше время даже последние дураки изо всех сил стараются выполнять обещания. Впрочем, от дураков я отвык. В «Малахите» их нет. Ни среди курсантов, ни среди воспитателей. И, может, в этом отношении наш лагерь – росток общества будущего. Того идеального общества, в котором вообще не станет дураков, потому что люди полностью научатся управлять наследственностью.

Уже сейчас биологи с большой вероятностью могут заказывать себе сына или дочь. Скоро, совсем скоро это смогут делать все. Юмористы предсказывают, что это может привести к значительному избытку мужчин на Земле. А когда можно будет заказать не только пол, но и интеллект ребёнка, кто же пожелает видеть своё дитя дураком?

Вертолёт на аэродроме меня ждёт. Сигнальные посадочные огни ведут прямо к нему мой самолёт, и я, по существу, прыгаю из кабины в кабину.

– В академгородок? – уточняет по радио диспетчер.

– Да, – отвечаю я. – Тридцать седьмой дом.

Номера домов написаны на крыше светящимся составом. Их видно ночью с большой высоты. Фотоэлемент автопилота быстро найдёт нужный. Да и я не прозеваю.

И вот я лечу над спящим городом.

Даже в темноте по тонким цепочкам огней я узнаю кварталы.

Вон в том, почти тёмном сейчас квадрате, слева от Лаврентьевского шоссе, стоят среди соснового леса старинные двухэтажные особняки. Это дачи Уральской академии наук. Отец здесь и отдыхал и работал – писал книги о пластмассах. А я иногда приезжал сюда с мамой на биолёте. И отец даже зимой выбегал нам навстречу с непокрытой головой, и потом мы играли в снежки, и катались на лыжах, и пили горячий кофе в снежном гроте.

А летом я собирал тут грибы. Прямо возле особняка, под соснами. И землянику собирал. И хватал за хвосты ящериц. И удивлялся, что хвосты остаются в руках.

А вот здесь, на Ушкуйских горах, где ночные огни завиваются плотной спиралью, отец любил прыгать с трамплинов. Как здорово он летел в воздухе, прижав руки! Словно голубая ракета!

Он долго учил этому искусству меня. И научил, хотя я вначале боялся. И теперь я прилично прыгаю. Но почему-то так и не полюбил прыжки с трамплинов.

А потом мы здесь катались на лыжах с Таней. И я тоже учил её прыгать с трамплина. И она тоже вначале боялась. А потом привыкла и прыгала не хуже меня. Человек привыкает к опасности и перестаёт замечать её, если хоть несколько раз преодолел свой страх перед нею.

…Теперь огни внизу идут чёткими строгими прямоугольниками. И в середине каждого прямоугольника светится яркая, хорошо видимая сверху цифра – номер квартала.

Здесь самые новые жилые кварталы в нашем городе. Они построены на месте древнего разбросанного завода, который начали сносить, когда я бегал в пятый класс.

Эти кварталы называют «Городком молодожёнов». Потому что первыми поселились тут три тысячи только что созданных семей. И сейчас молодые семьи селятся и селятся в этих кварталах. Всем молодожёнам предлагают здесь удобные, самые удобные в городе квартиры. И многие переезжают сюда. Даже из центра.

Отец как-то рассказал, что люди великого двадцатого века мечтали о таких просторных городках молодожёнов, где каждая молодая семья могла бы свободно получить квартиру.

Очень многие так и не дожили до свершения этой мечты.

А отец мечтал о пористой, продутой гелием пластмассе, которая была бы легче воздуха. О пластмассе, из которой можно строить воздушные острова.

Кто же теперь найдёт такую пластмассу?

На гладком белом постаменте стоят серые урны. Двенадцать серых урн. Маленьких. Обтекаемых, как ракеты. И на каждой урне – красные буквы. Двенадцать фамилий. И одна из них моя.

Звучит траурная музыка – старинная, печальная. Подходят люди и молча кладут к постаменту цветы. Много людей. Много цветов. И ни одного слова. Зачем слова? Разве кому-то что-то непонятно?

Мы стоим перед постаментом. Мама и я, и ещё женщины, мужчины, старики, мальчики и девочки – семьи погибших.

В двух шагах от меня – девчушка с чёрными бантиками в льняных косах. Дочка папиного помощника. Ей всего пять лет, а на ней уже чёрная накидка, чёрные бантики. Эта девочка слишком рано увидела, что такое траур.

Наверное, она не понимает, что в этой маленькой серой ракете – всё, что осталось от её папы. Ведь он был таким громадным, громогласным и неуклюжим, как американский медведь гризли. Мой отец в шутку так и звал его – «Гризли». Разве может такой большой папа вместиться в такую маленькую ракету?

Этой девочке, наверно, трудно стоять неподвижно. Ей хотелось бы сейчас попрыгать, поиграть с этой непонятной серой ракетой, на которой написана фамилия.

Но девочка только осторожно поглядывает на окружающих и бесшумно переминается с ноги на ногу.

Лишь спустя много лет она поймёт то, что видит сейчас. Лишь спустя много лет будет горько плакать над этим.

Мы до сих пор не знаем, почему произошёл взрыв во время испытаний уже готовой пластмассы.

Да и что можно узнать, если от цеха остался один пепел?

Двенадцать горстей этого пепла лежат сейчас в двенадцати урнах. И, по существу, мы хороним не прах своих близких. Мы хороним символы.

Мама стоит прямая, бледная и неотрывно смотрит на урны. Я держу её под руку, но чувствую, что ей это совсем не нужно.

Она не пошатнётся, не упадёт, она выстоит так до конца – столько, сколько потребуется.

И вдруг я понимаю, что мама моя – удивительно крепкая женщина. Наверно, даже крепче меня, молодого здорового парня. Наверно, она сможет вынести и то, чего я бы не вынес.

Откуда в ней это? Почему она способна всё вынести и никогда ничего не боялась? Почему отец тоже никогда и ничего не боялся?

Я всегда слишком мало думал об отце. Слишком часто убегал от него по срочным мальчишечьим делам в те редкие минуты, когда у него было для меня время. И даже когда-то увёртывался от его поцелуев. В десять лет я считал себя взрослым мужчиной и стыдился, что меня целуют. И мама потом рассказывала, что отец, понимая это, стал целовать меня только спящим.

Как теперь будет жить мама? Чем будет жить? Ведь я тоже скоро улечу. Навсегда!

Всё отняла у мамы планета Рита. И мужа, и сына…

А может, мне не лететь? Может, остаться? Только из-за мамы! И уговорить Бируту?..

* * *

– …Ни в коем случае не насилуй себя, Алик! – Мама говорит это спокойно, тихо. Она кажется внешне очень спокойной сейчас, дома, после похорон. Она сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и курит. Я впервые вижу, что мама курит. Никогда у нас не было дома ни папирос, ни зажигалок, ни пепельниц. Они были не нужны.