Наркоз должен был давать другой врач, но, поскольку история болезни Бандула начиналась в детстве, меня тоже позвали, так что я встретился с ним еще раз. Я снова просмотрел его карту, где причины госпитализации были расписаны более подробно.

Мне показалось, что на мое собственное сердце лег тяжкий груз, тянувший его вниз, из груди в живот.

В записях врача и социального работника говорилось, что перед тем, как попасть в больницу, Бандул девять дней не принимал назначенные ему лекарства против отторжения. На этот раз наркоз прошел далеко не так гладко. Давление скакало – не опасно, но заметно, – и Бандулу вводили средства для поддержания функций пересаженного сердца.

Общаться с Бандулом всегда было легко и приятно. Когда я привез его из лаборатории катетеризации сердца в палату, его родители – как всегда на страже, – уже сидели на кушетке рядом с кроватью, и смотрели на меня в молчаливом ожидании: отец зажал ладони между колен, а мать переплела и стиснула пальцы. Глаза у обоих были испуганные, как будто они заранее знали тяжесть состояния сына и молили о спасении.

Помимо меня, анестезиолога детской кардиологии, в лечении Бандула принимали участие врач «скорой помощи», детский кардиолог-трансплантолог, детский кардиохирург, детский хирург-радиолог, детский патолог, кардиохирург-специалист по врожденным заболеваниям сердца и детский кардиореаниматолог. Им помогали медсестры и технические специалисты – целая команда с огромным багажом знаний и опытом работы. Однако их возможности за пределами медицинского центра не были безграничными.

Мозги у тинейджеров отстают в развитии от тела. С виду мальчишка может выглядеть как мощный прокачанный спортивный болид, но компьютер у него пока несовершенный. Педаль газа работает на полную мощность, а тормоза – кое-как. Мозговые функции созревают после двадцати, и только тогда могут взять под контроль импульсивные действия – точнее, избавиться от них, – и эмоциональные реакции подростковых лет.

Закон о расширении медицинской страховки и предоставлении услуг всем детям, вне зависимости от гражданства и статуса, имел непредвиденные последствия. Льготы не были бессрочными. Врачи, особенно педиатры, стараются сохранить пациенту здоровье на десятилетия вперед; конца срока для них не существует. Законодатели не учли нужд таких пациентов, как Бандул, которому требовалась медицинская помощь и через восемь лет после пересадки.

Политики решили, что, когда ребенок становится взрослым, щедротам государства должен наступать конец. Был обозначен конкретный момент: последний день перед наступлением девятнадцатилетия. Поэтому Бандул больше не получал своих лекарств бесплатно. Вместе с отцом он подрабатывал то тут, то там, где подвернется, и мечтал поступить в колледж, чтобы выучиться на врача. До ближайшего колледжа надо было ездить на машине, и он, недолго думая, решил откладывать деньги, на которые должен был покупать лекарства против отторжения трансплантата, обходившиеся в двадцать пять долларов в день. Первые несколько минут его пребывания в реанимации обошлись ровно в те двести долларов, которые ему удалось скопить, а плата за лечение в целом вылилась в сотни тысяч долларов. За цену места в палате, анализов и процедур он мог много лет оплачивать свои превентивные медикаменты.

Бандул умер на пятьдесят седьмой день пребывания в больнице.

Я не могу повлиять на решения, лежащие вне моей компетенции. Моя роль и моя цель – предоставить пациенту максимально качественную анестезию. Я работаю не один, а в составе элитной команды медицинских профессионалов, которой очень горжусь. Однако успех нашего лечения и здоровье ребенка с пересаженным сердцем зачастую определяются факторами, на которые мы никак не можем повлиять.

Во время учебы один очень опытный хирург как-то дал мне странный совет: «Обращайся со всеми пациентами, как с мусором. Тогда ты будешь лечить их всех одинаково». Смысл его слов был ясен: все пациенты равны, их социальный статус не должен влиять на процесс. Я и правда обращаюсь со всеми одинаково, – но как с королями.

Я всегда напоминаю себе, что не существует VIP-пациентов. И все равно, некоторые из них бывают необычнее остальных.

После трехдневных праздников я приехал в госпиталь и пошел к дежурному по хирургии. В пятницу, уходя с работы, я знал, что на вторник у меня пока ничего не назначено. Но за выходные – особенно если они совпадают с праздником, – расписание может измениться. Могут поступить новые пациенты, обостриться старые болезни, случиться разнообразные травмы.

Коллега по педиатрической хирургии (хирург общей практики, ныне переквалифицирующийся по узкой специальности) остановил меня перед постом дежурного.

– Ты свободен?

– Кажется, в расписании меня нет. А что?

– Пойдем со мной. Нужна твоя помощь.

Мы миновали холл и вышли из госпиталя; потом он неожиданно свернул к исследовательскому центру. В этом здании находятся лаборатории, позволяющие проводить все мыслимые типы исследований, от химических, в пробирке, до выращивания клеток и экспериментов на животных. Я понимал, что хирург вряд ли попросит меня помочь ему с химическим опытом или микроскопией клетки. Конечно, я изучал химию, но не занимался ею уже много лет, да и клеточными исследованиями тоже. Я терялся в догадках.

Исследования в медицине – настоящее минное поле. В них есть что-то от тотализатора: надо правильно сформулировать вопрос, отыскать вероятное решение, потратить уйму времени, сил и денег на сбор данных – в надежде найти точный ответ. Далеко не все они приводят к улучшению качества медицинских услуг, не все дают весомый результат. До сих пор не существует альтернативы испытаниям на людях, и мы, скорее всего, никогда не разрешим все этические проблемы, с ними связанные.

Испытания на людях часто идут параллельно с назначенным лечением. Пациентам, страдающим каким-то заболеванием, предлагают экспериментальную терапию или лекарство в дополнение к утвержденным средствам и процедурам, которыми их лечат. Например, пациента, у которого запланирована операция по замене коленного сустава, могут пригласить участвовать в исследовании по послеоперационному обезболиванию, однако операция будет сделана вне зависимости от его включения в исследовательский протокол. Участие в исследованиях исключительно добровольное. Если пациент не удовлетворен лечением или просто передумал, он может в любой момент отказаться.

Эксперименты на животных – немного другая история. Животных для них обычно берут здоровых, поэтому автоматически подразумевается, что исследование принесет им определенный вред. Задача исследователя – доказать, что его эксперимент обоснован, что использование животного необходимо, и что оно не будет испытывать боль или мучиться в процессе. Животные не могут заявить о своем недовольстве или отказаться участвовать в эксперименте. В результате к опытам над животными применяются еще более суровые правила, чем при испытаниях на человеке: исследование никогда не будет одобрено, если существует хоть какая-то вероятность, что животное в его ходе испытает боль.