уже предвещали ужасную жару, которая обрушится на юг страны в июне и июле, будто само солнце старалось раскалить головы, жадные до пороха и крови.

— Ура, ура, ура! — снова прозвучал голос, будто отзвук стекла, разбившегося на бетонных ступенях широкой лестницы.

Только Аня не участвовала в общем веселье. Она потерпела поражение. Она была обречена летать на маленьком низкоскоростном самолете, с которого начинала. Это было немыслимо: снова сесть в кабину По-2, когда она уже хмелела от скорости и юркости самолетов Сухого и Петлякова, Илов и Яков…

Оксана и Софья смотрели на нее сочувственно. Они понимали тоску подруги. Оксана повторяла:

— Ну давай поговорим с Мариной Расковой. Может, удастся изменить твое назначение…

Аня отказывалась.

— Ура, ура, ура! — без устали чеканил тот же голос.

Женщины столпились у окон спальни и пытались разглядеть в темноте, откуда несутся крики. Не от подъезда и не с верхних этажей, ­кто-то уже выглянул и проверил.

Татьяна вышла во двор и призывно замахала руками, указывая наверх. На краю крыши покачивался солдат, он надрывно кричал, выпятив грудь.

— Это скрипач Алеша, — сказала Татьяна.

Вера бросилась на улицу, Оксана и Галина прыснули со смеху.

Алеша орал все громче, и его наконец услышали. Высокий и широкоплечий скрипач пошатывался, и его истошный крик перекрывал тонкие девичьи голоса, призывавшие его спуститься. Он отвлек будущих летчиц от их предстоящей миссии, от сурового завтрашнего дня.

— Ура, ура, ура! — ревел Алеша, надрывая голосовые связки. Этим же криком солдаты Красной армии, рабочие и крестьяне, приветствовали Сталина, уходя на фронт; тот же крик испускали русские, атакуя наполеоновские вой­ска на Бородинском поле.

Видно, Алеша должен был освободиться от переполнявшего его воинственного духа.

Ветер ударил в лицо Вере, пряди ее волос разлетелись во все стороны. Парень, с которым она весь вечер флиртовала, маячил в двадцати метрах над землей в шатком равновесии.

— Что ты вытворяешь? Спускайся!

Скрипач балансировал на крыше, раскинув руки, чтобы не рухнуть вниз. На лице его сияла странная улыбка, устремленная к горизонту. Увидев Веру, он едва не упал. Девушка в ужасе закричала, но парню удалось удержаться на краю: он опрокинулся на спину, ноги болтались в воздухе, и скрипач зашелся безумным хохотом. Алеша никак не мог остановиться, все смеялся и смеялся, а напуганную Веру этот смех гипнотизировал. Она не сумела бы сказать почему, но скрипач нравился ей все больше.

Появились несколько мужчин, встревоженные шумом. Алеша посмотрел прямо на Веру, словно заглянул в ее голубые глаза, которые так контрастировали с темными кудрями медного отлива, и вдруг умолк, поправил фуражку. На миг все вокруг затихло и успокоилось. Так бывает накануне больших катастроф. Мир застывает в равновесии, которое вот-вот нарушится. Солнце, мерцающее на краю сумрачной бездны.

— Ох, и развезло же тебя от комиссарских ста грамм[9], — насмешливо крикнула Оксана.

Аня удивленно взглянула на подругу, не понимая, как можно смеяться при виде такого жуткого зрелища. Сама она была подавлена болью последних прощаний, всплывавших в памяти. Алеша размахивал металлической флягой с водкой. Он отхлебнул из нее и снова заорал, чтобы не смотреть в лицо своему страху.

— Так выпей хотя бы за наше здоровье! — не унималась Оксана.

Вера, стоявшая со скрещенными на груди руками, бросила на нее убийственный взгляд.

Неуверенным шагом скрипач придвинулся к самому краю.

— На фронте, знаете ли, только это и заставит нас вставать по утрам, — хохотнул он осипшим голосом. Вены на его шее вздулись. — Нам больше не судьба увидеть вас, красавицы. А ­вы-то куда отправляетесь? — осведомился он, нагнувшись вперед и уставившись на Веру.

Инстинкт самосохранения у него явно выключился, и сделай он хоть одно неловкое движение, то полетел бы головой вниз на булыжник мостовой.

Раздался выстрел, потом второй. Все бросились на землю, воцарилась тишина. Семенов стоял с револьвером в руке. Он стрелял в воздух, но теперь навел оружие на пьяного скрипача.

— Спускайся — или я стреляю!

Толпа затаила дыхание, Алеша качнулся. Но ­кое-как устоял, рванул рубаху, подставляя голую грудь:

— Давай, убей меня! Я поспорил, что выпью флягу водки и залезу на крышу Дома офицеров, но сегодня останусь жив.

Семенов даже не моргнул.

— Я не шучу, Алеша! Спускайся! Довольно!

Вера дрожала. Ей нестерпимо захотелось связать свою судьбу с судьбой скрипача.

Пусть я умру, если он сорвется.

— Я бросаю вызов смерти, которая хочет меня забрать, — ответил скрипач, невесело усмехнувшись.

Косой луч солнца полоснул его по лицу кроваво-­красным. Никто не решился бы ответить, был Алеша самым прозорливым из всех или самым безумным.

— Товарищ, зачем говорить такие вещи накануне отправки на фронт? — увещевал Семенов. — Расходитесь, всем спать! Завтра идем в бой.

Часть II

В тот час, как рушатся миры…

Анна Ахматова. Надпись на книге

Допрос № 25

7 февраля 1943 года

Иван Голюк. Почему ты молчишь?

Вера Петрова. Я не молчу. Мы же разговариваем.

Иван Голюк. Ты рискуешь, очень рискуешь, покрывая их. Тебе это известно?

Вера Петрова. Я не покрываю их. Они погибли в бою, и нет никакой веской причины очернять их память. Мы перестали быть женщинами, но должны оставаться людьми.

Иван Голюк. О чем ты?

Вера Петрова. Моя женственность была похищена. Я начала ходить по-мужски. С обритой головой я стала похожа на мужчину. Моя одежда замызгана грязью и застывшей смазкой, я не помню запаха духов и розового крема.

Иван Голюк. Мы на вой­не, а ты жалуешься, что лишилась своего мелкобуржуазного комфорта!

Вера Петрова. А с каких это пор женские месячные стали мелкобуржуазными? Когда мы прибыли на фронт, наши организмы перестали нормально функционировать. Месячные прекратились. Как и все остальное. И они не возобновятся, я знаю. Сначала это было даже удобно. Как скрыть следы крови, когда у нас ничего нет? Белье нормировано, тщательно сосчитано. Можно использовать портянки, но тогда ноги отморозишь. В морозные дни это неразрешимая задача.

Иван Голюк. Мне наплевать на это, товарищ! Изволь отвечать на вопросы! Разоблачить предателей — твой долг.

Вера Петрова. Может, это из-за сильного холода. Другие говорят, что из-за тряски, из-за нехватки воды и пищи. А я думаю, из-за того, что мы слишком часто умирали от страха.

Глава 22

Авиабаза в Ворошиловске,

июнь 1942 года

— Мерзавцы! Мерзавцы! Мерзавцы! — ревела Аня.

Хоть она и была самой юной и наименее опытной летчицей 588-го полка, месяцы тренировок в Энгельсе выковали у нее огневой темперамент. Она металась как лев в клетке, молотя кулаками воздух. Из-под повязки на правой руке торчали изувеченные синеватые пальцы, но ярость была сильнее боли.

— Они за это поплатятся!

Ее самые близкие подруги, Татьяна и Шура, штурман Аниного самолета, не решались наигрывать песенки, беззвучно перебирая клавиши аккордеона, полученного на прощание в подарок от комсомольской организации Саратова. Татьяна выучилась игре на аккордеоне еще в детстве, особенно любила она мазурки, которым ее обучила перед смертью бабка-­полячка. Татьянины пальцы замерли на клавишах, длинные рыжие косы обрамляли прелестное разочарованное лицо.

Ночной бомбардировочный 588-й полк, состоявший исключительно из женщин моложе двадцати пяти лет, прибыл на авиабазу Ворошиловска, в трехстах километрах к юго-востоку от Ростова-на-­Дону. Все девушки — пилоты, штурманы и механики — толпились в помещении, отведенном им под казарму, но больше похожем на хлев по всем признакам, начиная с запаха. Тут было далеко даже до скромного комфорта авиабазы в Энгельсе. К­то-то из девушек готовил себе спальное место, расстилая на деревянных нарах прямоугольники грубой хлопчатой ткани и рассеянно отмахиваясь от кошмаров этого утра. По каменным стенам сочилась влага. К счастью, на степных просторах предгорий Кавказа, по которым вилась река Кубань, июнь обещал быть погожим.

— Успокойся! — прикрикнула на Аню Марина Раскова, входя в казарму.

Девушки затаили дыхание, всем своим видом выражая смирение и уважение