class="p">Василий достал из кармана куртки карту, расстелил на земле и обвел пальцем зону, яростно исчирканную карандашом.

— Вот что мы прошерстили. — И ткнул в маленькую черную точку посередине этой зоны. — А машина тут.

Павел понял, какую кропотливую работу они проделали за пять дней пути. На карте исследованная ими зона была крошечной. Окрестный лес казался бескрайним, и сердце Павла забилось при мысли обо всех возможных открытиях, таящихся под покровом деревьев, подо мхом, в топи болот.

— Ты сделал уже много открытий, Василий?

— Да, но это самое крупное. Я часто находил останки солдат, иногда сделанные на скорую руку захоронения. Зарытые в годы вой­ны ценности, за которыми никто не вернулся: наградные кольца «Мертвая голова», монеты Третьего рейха, украшения, наручные часы. Однажды обнаружил дневник в кармане немецкой униформы. Исписан он был по-немецки, но я не смог ничего разобрать, бумага сильно заплесневела. Я отдал его приятелю, который тоже увлечен такими раскопками, а тот, паршивец, его продал.

Павел почувствовал досаду дяди.

— Есть целое сообщество людей, готовых платить немалые деньги за каску времен вой­ны, за пару сапог, — продолжал Василий. — Вот и представь себе, дневник — это же бесценное свидетельство того, какой ад творился на Восточном фронте. Знаешь, Павел, ведь существуют нелегальные аукционные торги. Кстати, мы с тобой сейчас тоже занимаемся противоправным делом. Но перепродажа находок, конечно, куда более серьезное нарушение закона…

Василий задумался, обвел самолет мечтательным взглядом и заявил:

— Я не могу представить, сколько некоторые люди готовы заплатить за вот это. — Он кивнул на находку. — Миллионов десять. Как минимум.

Глава 28

Авиабаза в Ворошиловске,

август 1942 года

— Невероятно! Это невероятно!

Полк был взволнован разлетевшейся новостью. Одна из летчиц, не веря своим глазам, крикнула, подзывая остальных. К­то-то из девушек принес бинокль, чтобы разглядеть в тусклом утреннем свете ковылявшую тонкую фигурку, которая медленно приближалась. То явно была женщина, худая и изнуренная, она двигалась с трудом и держала руку на перевязи.

Бинокль переходил из рук в руки, девушки нетерпеливо выхватывали его друг у друга.

— Это Татьяна, — произнес ­кто-то.

И все устремились летчице навстречу.

Аня опередила всех, ей не терпелось обнять подругу, увидеть которую живой она уже не надеялась. Татьяна была на пределе сил и, ухватившись за Аню, упала ей на руки и потеряла сознание.

Татьяну отвели в полевой госпиталь, и медсестра Катя всплеснула руками:

— Слава богу! Вот настоящее чудо!

Как Татьяна потом объяснила, немецкая противовоздушная оборона Flak зацепила нос ее самолета. Этот момент Аня и Шура как раз и наблюдали. Татьяна попыталась лететь как можно ниже и дотянуть до базы, но в ее самолет попали фосфорные пули, и крылья загорелись. Татьяна утратила контроль над машиной, ее штурман сильно ударилась головой о пулемет и потеряла сознание. Татьяна успела выпрыгнуть из самолета и раскрыть парашют, который лишь немного самортизировал падение, поскольку земля была слишком близко. У штурмана шансов уцелеть не было. По-2 разбился и взорвался в нескольких десятках метров от Татьяны, осколки стекла долетели до нее. Лицо летчицы было в корках запекшейся крови.

Татьяна укрылась в старом амбаре, до которого ей удалось ­кое-как доползти. Весь следующий день она была начеку и старалась не шевелиться, забившись в ворох сена и изнемогая от жары; прислушивалась к звукам, боясь услышать немецкую речь. Наконец она вышла ночью из укрытия, ей удалось преодолеть около восемнадцати километров, остававшихся до базы.

Это чудо стало настоящим утешением для летчиц, ежедневно подвергавшихся суровым испытаниям. Но Надя Рабова, принимавшая свою должность политрука 588-го полка очень близко к сердцу, испытывала совсем другие чувства. Для нее машина стоила дороже человеческой жизни. Она с нетерпением ждала выздоровления Татьяны, чтобы допросить ее на предмет невосполнимой утраты самолета По-2.

Глава 29

Цимлянский заказник,

сентябрь 2018 года

Десять лимонов, нехилые бабки… У Павла голова шла кругом. Он замечтался было, как бы ему использовать свою долю этого пирога, но тут дядя сурово подрезал ему крылышки.

— Я знаю, звучит соблазнительно, но не мечтай о прибыли: как я уже сказал, наши действия незаконны. И все же… я не могу от них удержаться. Понимаешь? Это страсть. Наверное, это единственное, что заставляет меня по утрам вставать. Я думаю об этих оборвавшихся жизнях, которым я верну их судьбу… И вовсе не профессия придает моей жизни смысл, а поиски вот этого, — признался Василий, указав на остов самолета. — Деньги никогда не были для меня стимулом.

Василий осторожно раскрыл записную книжку на первой странице и стал читать вслух:

Для меня это было неожиданностью. Стрельба, огонь, грохот… Когда смотришь сверху, это страшнее рассказов. Хуже ада. На земле нас встречают колхозницы, они видят молодых и щуплых летчиц и спрашивают, тепло ли нам в кабине. Женщины готовы нам отдать последнюю шерстяную фуфайку, а мы больше всего на свете не холода боимся, а заживо сгореть! Весь этот ужас иногда завораживает. Вернуться на базу, скорее заправиться — и снова в небо, видеть эти всполохи, взрывы, дымы… Невозможно передать, что чувствуешь, видя свою страну такой израненной и истерзанной. Мне кажется, нам нельзя отдыхать, пока враг топчет нашу землю. И я никогда никому не признаюсь, но, только сражаясь за мою страну, я чувствую себя такой живой…

Василий замолчал и изумленно взглянул в глаза Павлу. И оба посмотрели на мертвого летчика.

— Это была женщина!

Глава 30

Авиабаза в Ворошиловске,

сентябрь 1942 года

Аня урезала часы сна, чтобы проведать Татьяну, которая быстро поправлялась. Ей повезло, что при падении у нее лишь треснули несколько ребер, остальные кости не пострадали. Опухоль на разбитом запястье еще не спала, но летчица уже снова рвалась в небо.

Аня ни слова не говорила подруге о расследовании, которое вела Рабова. В лагере царила неприятнейшая атмосфера подозрительности. Когда девушки не летали, их вызывали на бесконечные беседы, во время которых Рабова расспрашивала их о поведении Татьяны, о приверженности общему делу и верности Родине. Летчицы защищали подругу как могли, но каждая деталь разбиралась по косточкам и в конце концов оборачивалась против обвиняемой.

— Товарищ Аня, как давно ты знаешь Татьяну?

— Мы вместе тренировались на базе в Энгельсе.

— По своей ли доброй воле поступила она на военную службу?

— Конечно, как и мы все! Разве не все мы здесь добровольцы? Мы воюем по нашему выбору, а не по обязанности. Мне кажется, этого доказательства достаточно.

— Если бы она погибла вместе со своим штурманом, чистота ее намерений не подлежала бы малейшему сомнению, — жестко ответила Рабова.

Это был для Татьяны последний день относительной беззаботности. Ее поддерживало жизнелюбие медсестры Кати, маленькой круглолицей блондинки с высокими скулами и смеющимися глазами. Для Кати вой­на была лишь небольшой отсрочкой перед будущей карьерой киноактрисы. А пока медсестра набиралась опыта и предавалась размышлениям об анатомии, смысл которой иногда от нее ускользал.

— Мертвое тело тяжелее живого. Знаешь, Татьяна, я ни за что не смогла бы тебя поднять, как поднимаю сейчас, если бы ты дала дуба… Это наводит на некоторые мысли, я кое-что отмечаю: например, этот ужасный запах крови на снегу… А как воняет горячее железо!

Катя улавливала пульс всей страны, неотрывно слушая московское радио, и была постоянной читательницей газет «Правда» и «Красная звезда».

Медсестра сообщала новости летчицам, которым не то что газеты читать, но даже помыться было некогда.

— Ты читала статью Ильи Эренбурга во вчерашней «Красной звезде»? Она очень воодушевляет. Вот, Аня, послушай! «Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. “Убей немца!” — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»[10] — зачитала Катя Ане.

— Конечно. Будем надеяться, что немцам попадется эта статья, ведь мы, русские, не промахнемся, пока нашу землю