Весной, когда сошел снег, прошли холодные дожди и уже зазеленели деревья, деду стало хуже, он кашлял надрывно, подолгу, хватаясь двумя руками за грудь, падая на стол лицом, – и это забирало последние силы. В перерывах между приступами кашля он отдыхал, дыша шумно, с хрипами, и на лбу блестел пот. Стопка последних тетрадей лежала на дальнем краю стола, а в столе, в укромном месте, почему-то отдельно были помещены самые первые тетради, и верхняя из них начиналась словами: «Я приехал в М., представляющий собой город с деревянными тротуарами, спасающими пешехода от непролазной грязи. Одинаковые заборы доказывали общее в нравах местных жителей».

Дед уже больше не писал. В редкие минуты, когда боль отпускала, он все старался вспомнить что-то, никогда еще не возникавшее в памяти, но повторялись знакомые, много раз виденные картины. Это было похоже на перелистывание тетради, где по одному мелькнувшему слову мгновенно восстанавливается и вся страница. Эти страницы мельтешили, и казалось, вот-вот легко и свободно вылетит наконец случайно оказавшийся среди них, сложенный словами внутрь забытый листок.

После смерти деда тетради еще долго лежали в столе, потом были разобраны родственниками – почему-то частями, так и оставшись, уже навсегда, разделенными, и, наверное, поэтому казалось, что где-то существует еще одна тетрадь, в которой описано детство, и слова «Я приехал в М.» были только его продолжением.

Странно проходят события, на которых растянута, чтобы не скомкаться, жизнь. Эти отдельности встают, как холмы в тумане, и в провалах, углублениях собирается забытое – пропадают в темноте слова, беспомощные и дрожащие, если не удержатся на склоне, – бесконечная, непрерывная утрата. А вверху, как на ночном небе, – мерцание нетронутого времени. И всегда стоит у своего дома маленькая фигурка, запрокинув голову, смотрит на утопающие в бесконечности звезды, стараясь различить неуловимое падение, вспыхивающее далекой холодной искрой.

После похорон деда долго еще сохранялось странное чувство двойной жизни, и та ее часть, которая неожиданно и страшно закончилась кладбищем, холмами могил, одинаковыми лицами собравшихся людей, – держала все чувства в оцепенении. И потом, через несколько лет, когда он будет вспоминать ту осень с мерцающими в черном небе звездами, то подумает, что детство и кончилось, потеряв свою границу в тех холодных вечерах.

Он шел по лесу ночью, по зимней, укатанной санями дороге, стараясь наступать в гладкий след полозьев, и шаги при этом были бесшумны. Страх в ночном лесу, если идти долго, становится привычным, привычно пробегает по спине холодок от маячащих впереди кустов – всегда они на что-нибудь похожи. Кажется, все вокруг слушает шаги, дыхание, шуршание одежды. На губах и близко-близко от лица – сладкий и чистый запах недавних поцелуев, щекочущих волос, шепота, еще звучащего ее словами: «Поздно уже, пора тебе идти – далеко же…» Он думает, что и засыпать дома будет еще с этим запахом, со своим звучащим в ушах именем, которое она произносила протяжно и ласково: «Ну Ванька, Ваня…» – и улыбается в темноте. Идти становится веселее, он хочет даже побежать – вот за тот поворот дороги – и останавливается, от неожиданности вздрогнув. Сбоку от дороги, за негустыми деревьями, на поляне горит костер. Пламя – высокое, свежее – только что охватило сучья целиком, и даже слышно потрескивание, и далеко вокруг освещается снег, прыгают от деревьев тени, но никого нет возле костра. Он стоит долго, не мигая, смотрит туда, но ничего не меняется, и ясно вдруг становится, словно знал об этом раньше и сейчас вспомнил, что и правда никого там нет – уже летят вверх искры, чуть слышно гудит воздух, а вокруг – пустота, только отступают в темноту, приседая, кусты. Он вглядывается в снег рядом с костром, но нет следов, снег чист и только плавится, растаяв вблизи от пламени. Становится внезапно холодно – там пылает жарко костер, а он застыл здесь, словно не умея даже дрожать от холода. Потерялось время, он не знает, сколько уже смотрит на неутихающее пламя, и вдруг, пересилив себя, отступает, потом еще и еще, отводит взгляд от костра, через мгновение опять оглядывается – но ничего не изменилось. Он идет все быстрее, все чаще оглядываясь, за поворотом костер только мелькает между деревьями, и вот пропадает совсем, только стволы освещены, по ним все прыгают, скользят вверх пятна света. Он чувствует, как на голове кожа стянута от холода, хочется почесать голову прямо шапкой, двигая ею вперед-назад, но не может – и только выйдя из леса совсем, оставив позади темную его стену, снимает шапку, хватается рукой за голову – словно чужие, замерзшие волосы.

На улице, под фонарем – странный, бледный свет. Оглядываясь вокруг, он ищет свою тень и не сразу понимает, что стоит под самой лампой, и, пройдя несколько шагов, замечает, как вырывается и начинает расти из-под ног тень, словно указывая направление к дому. Снег синеет у забора, и все реже вспыхивают в нем искорки. Дома все спят, окна темны, а над трубой поднимается в морозном воздухе легкая, чуть заметная струйка пара, сразу же тающая.

В передней комнате он еще в темноте снимает холодную, почти негнущуюся куртку, потом включает свет и оказывается в тепле и в другом времени – все ослепительно блестит, и он обводит взглядом комнату, медленно к ней привыкая. На столе под газетой – еда, оставленная для него матерью, он не хочет есть, но все же снимает газету, смотрит, как, шурша, она косо падает на пол, и успокаивается. Хочется сказать что-нибудь вслух, он подходит к календарю, отрывает лист и произносит дату. Потом он забудет число, но, вспоминая ту ночь, станет думать, что было Рождество – тогда странность всего, что произошло, становилась полной, легкой для памяти.

Но через несколько дней – и это скроется в памяти, спрятавшись в глубине, – он пошел в лес днем и на том месте у дороги искал след от костра, но снег лежал ровно и непотревоженно. И когда он понял, что все эти дни не было ни метели, ни даже легкого снега, – он вспомнил тот ночной страх и посреди спокойного и молчаливого леса огляделся по сторонам, чувствуя знакомый холод на голове, словно ожидая натолкнуться на чей-то взгляд, не видимый им никогда, но ощущаемый в редкие, разбросанные по всей жизни минуты.

В следующую субботу, передав записку Тане – она училась в параллельном девятом классе, – он пообещал прийти, чувствуя, что обещает не только ей, но и себе. Сказав матери, что идет в клуб, он сначала думал пойти полем, делая огромный крюк. Но, сразу же застыдившись себя, свернул к лесу. По дороге недавно кто-то проехал – еще шел пар от яблок конского помета посреди блестевшего от полозьев следа. Быстро темнело – в сером небе плыли над головой черные ветки деревьев. За поворотом он не удержался, глянул в ту сторону, где горел тогда костер – страх только слегка вспомнился, но это уже было скорее волнение – так он всегда, с детства боясь собак, проходил мимо лежащей совсем рядом, удерживаясь, чтобы не обойти подальше. И он понял, что всегда это место в лесу, сколько ни придется мимо него проходить, будет притягивать одним и тем же волнением. Да и вся эта лесная дорога, уже заученная наизусть, вела его всегда, словно передавая из рук в руки чувства, связанные с отдельными деревьями, пнями, поворотами.