не поменялся нисколько, оставаясь всё тем же прилежным и сочувствующим всем людским бедам молодым человеком, каким выпустился отсюда, из орловской гимназии. В лето перед поступлением в университет, Пётр и Александр поехали заграницу, навестить мать, и, вернувшись, передали отцу от неё письмо, в котором она написала в числе прочего: «Аркадий, ты для чего Петю сделал столь правильным? Он же совершенно не будет нравиться девушкам!». Наталья Михайловна, с которой они разъехались, была, может, женщиной трудно выносимой, но не глупой. Слишком деятельная, суетная и склонная к мечтательности — особенно вредной потому, что мечты свои вечно пыталась воплотить в реальность — супруга всегда всё знала, на всё имела своё мнение, цитировала произведения лучше мужа, бывала недовольна его недостаточной эрудицией, и жужжала вечерами, как подлетевшая к повидлу оса: никогда нельзя было угадать, жалит в конце концов или нет. В пылу ссор Аркадий Дмитриевич нередко выкрикивал ей: «Надо было понять, что если на тебе до тридцати лет никто не женился, то это не спроста! Одного меня, дурака, дьявол на эту дорогу заманил!». Но ему, вдовцу, тогда Наталья Михайловна показалась подходящей партией, интересной собеседницей, которую он неплохо знал — служил некогда у её отца адъютантом. Кто же мог предугадать, что семейная жизнь не сложится, несмотря на появление четверых детей? И всё же, не была ли права она в этот раз, и не слишком ли он перегнул с воспитанием Пети? Смерть Михаила — тоже по вине этого воспитания, которым Аркадий Дмитриевич привил сыновьям убеждение отстаивать правду, защищать обиженных, приструнивать зарвавшихся. Не вбей он этого им в головы, Миша бы не бросил вызова князю Шаховскому и остался жив.

И вот, выждав неделю в ожидании второго сына из Петербурга, Аркадий Дмитриевич «прижал к стенке» Александра и выпытал, что происходит на самом деле. Пётр уехал на Кавказ, искать князя, чтобы отомстить за брата. Петя, не пошедший по военной стезе из-за врождённой слабости руки, скромный и безобидный, совсем не подготовленный к лихой офицерской жизни и опасным выходкам. Отцовское сердце сжалось, похолодело. Кончено! Уже, наверное, всё кончено, и остаётся только ждать подтверждения, трагического послания, извещения… И он опять стал молчалив, угрюм и мрачен, как после похорон Михаила, так что Саша перешёл на шёпот в разговорах с прислугой, не тревожил отца и при любой возможности отправлялся гулять по Орлу, купаться в Оке или шёл в гости к сестре, вышедшей замуж за помещика-соседа, Владимира Александровича Офросимова.

В комнату зашла Марфа, помогавшая по кухне крестьянка. Зажгла лампы и, застыв на мгновение, произнесла:

— Батюшка, Аркадий Дмитрич! Чаёвничать бы пора хотя б.

Очнувшись, генерал посмотрел на женщину. Подумал: «Гляди-ка, сын на цыпочках прошёл, а она — заговорила. Простой народ часто оказывается смелее там, где изнеженное дворянство тушуется… ох уж это модное словечко, подхваченное от Саши! Говорит, понравилось оно ему у Достоевского».

— Пора, значит, пора, — постарался улыбнуться он, — кипяти чай. Да Сашу позови, он пусть поужинает.

— А вы?

— Аппетита нет.

Марфа вышла, и её тяжёлые шаги, выжимавшие из половиц скрип, удалялись, постепенно возвращая Аркадию Дмитриевичу уединение. Но едва шаги затихли, как где-то стукнула дверь и походка Марфы, всё такая же грузная и громкая, сделалась быстрее и затопотала во всю мощь, возвращаясь в сторону генерала.

— Батюшка, батюшка! Аркадий Дмитрич! — голосила она.

Военный человек, привыкший к тревогам, атакам и пулям, Столыпин поднялся: «Не пожар ли?» — пронеслась мысль.

— Что такое, Марфа⁈ — уставился он на вбежавшую крестьянку.

Но, сторонясь, ответить она не успела. В зал вошёл Пётр, в одной руке державший и несессер, и фуражку. Другая, чуть согнутая, была свободна.

— Здравствуй, отец.

Они встретились взглядами. Петя интуитивно угадал, что генерал всё знает, но, не имея подтверждения своей догадке, застыл в нерешительности.

— Что за шум? — пришёл сам, зайдя через другую дверь, Саша и, увидев брата, бросился к нему: — Петя! Петя, ты приехал!

Обхватив его в охапку, Александр выжал неясный звук, похожий на мычание. Отстранился, заметив быстро прячущееся выражение боли:

— Что с тобой?

— Ерунда, ты мне руку прищемил, — улыбнулся насилу Пётр.

— Прости! — отступив, Саша ощущал возвращающийся в душу мир. Из-за мрачности отца он и сам стал верить, что брата уже нет на этом свете, однако же вот он! Живой! Здоровый! Обернувшись к генералу, Александр трусовато приподнял плечи. Что теперь будет? Ведь можно было не рассказывать, если б знал, что исход окажется благополучным.

— Здравствуй, Петя, — сдавленным, со сдержанным рокотом голосом произнёс Аркадий Дмитриевич, и интонация убедила Петра в его осведомлённости. Он стрельнул глазами на Сашу. Младший брат коротко, едва уловимо кивнул, как бы говоря: «Да, всё знает». — Ну, проходи, рассказывай…

— Я…

— Что? Погеройствовать захотел? — измотавшиеся нервы генерала, похоронившего прошедшей осенью одного сына, начали сдавать и, с каждым произнесённым словом, он делался громче и добавлял жестикуляции. — Или Кавказ посмотреть? Что? Гор не видел⁈ Или мало тебе отцовских седин? Мало тебе было, что я сам чуть в могилу не сошёл следом за Мишей, ты меня туда наверняка определить решил⁈

— Отец…

— Молчать! — в нём проснулся военный командир. Битва разыгралась на семейном поле, но тем жёстче должны быть приказы! Одно дело подчинённые по службе, и другое — дети, собственное произведение. — Ты! Неблагодарный сын! Я зря не познакомил тебя с кулаком своим и ремнём! Отлупцевал бы зад и спину, думать бы забыл самочинствовать! Ты как посмел⁈ Тебе кто позволил ехать куда-то, а не в отцовский дом⁈ Ты что о себе надумал⁈

Аркадий Дмитриевич кричал, до конца уже не отдавая отчёта, что именно кричит, в чём обвиняет Петра, как бы хотел на самом деле, чтобы тот поступил. Петя понуро опустил взгляд, поскольку отцовский гнев был для него сильнейшим оружием. Тот мог шёпотом сделать замечание, и Петя вытягивался в струнку. Что уж говорить о крике? Их было не слышно с тех пор, как они разъехались с Натальей Михайловной. И, предсказуемо, раздалось впервые сравнение:

— Весь в мать! Её порода! Лишь бы довести меня! Самодур! Как есть — самодур и дурак!

Угрожающе надвигаясь на сыновей, Аркадий Дмитриевич продолжал махать кулаками, но, когда оказался совсем близко к ним, вдруг опустил руки и, сорвавшимся голосом, одномоментно севшим и ослабшим, произнёс:

— Дурак ты, сын! Какой же дурак! — и отеческие объятья обхватили Петю, переросшего родителя, а потому чуть присевшего, чтоб отцу было удобнее. На глаза навернулись слёзы. Стыдно было за причинённое волнение, ведь отец был немолод, но разве могло что-то остановить Петра? Нет, не могло.