можно остановиться в Кисловодске? Но час был поздний, и студенту предложили постелить в казарме — свободные койки были. Пётр не согласился бы в другой раз проводить ночь под одной крышей с убийцей брата, неподалёку от него, но, во-первых, боялся проспать рассвет — а тут бы его точно разбудили. Во-вторых, не имел представления, где находится место, на котором решили стреляться, а из казармы выйдут все вместе и плутать не придётся. Да и тревожить никого среди ночи с просьбой предоставить комнату не пришлось.

— На позицию, господа! — махнул рукой секундант Шаховского.

Столыпин всё так же безмятежно пошёл вперёд, не глядя на князя. Ни в душе, ни в сердце Петра не было страха. Казалось бы, уже через несколько минут его жизнь может прерваться, но отчего-то совершенно не страшно. Боялся ли Миша? О чём думал перед смертью? Ему никогда уже не узнать об этом. А о чём думает он сам? О том, что Иван Шаховской — зарвавшийся дворянчик, из тех, которые позорят аристократию своей причисленностью к ней. Развратник, повеса и пустой человек. Он мог считать себя сколько угодно героем за то, что пострелял башибузуков на войне, но героизм — это не просто храбрость, толкающая на подвиги, это подвиги, совершённые осмысленно, во благо чего-то и с пониманием невозможности поступить по-другому, ведь здравомыслящий герой никогда не станет рваться в пекло, пока не осознает, что это единственный шанс спасти что-то или кого-то. «А что здесь делаю я сам? Разве не геройствую?» — подумал Пётр. Не кривя перед собой душой, он признавал, что хотел возмужать в глазах Ольги, доказать ей, что на многое способен, а лучшего варианта проявить себя не было. Войны закончились, лезть в первую попавшуюся драку и самому становится негодяем — дурное дело, а вот покарать того, кто заслужил — совсем иное.

Он встал на точку и, выпрямившись, развернулся. Горы в округе были не высокие, зелёные. Небо над ними было ослепительной голубизны. Солнце уже падало на листву, и та, превращаясь в изумруды, шелестела утренним зовом. Подумав об Ольге, Пётр не помыслил о том, что надо было проститься с ней, или увидеть её напоследок, или рассказать ей о задуманном. Перед глазами стояло её лицо, и внутренний голос говорил: «Вот теперь я смогу поехать к ней, вернуться и объясниться в чувствах. Теперь смогу!».

Два выстрела раздались одновременно. Когда Столыпин нажимал на спусковой крючок, он не всматривался в лицо Шаховского, наоборот, старался не думать о том, что ведёт пальбу в живого человека. Какой бы сволочью тот ни была, а всё же создание Божье. Одушевлённое. А душегубом Пётр становиться никогда не собирался. Он продолжал стоять, держа ствол прямо, когда увидел, как падает назад князь, с короткой отсрочкой, будто пуля сначала пригвоздила его к месту, а потом решила откинуть.

— Иван! Ваня! — дёрнулись к тому офицеры. Только добежав и подхватывая, чтобы уложить на траве, обернулись ко второму дуэлянту. Тот стоял. — Столыпин, вы целы⁈

— Да вроде бы… — растерянно сказал Пётр, не понимая, что ответил тихо и его не слышат. Сорвался с места и тоже поспешил к Шаховскому, ранение которого разглядывал фельдшер. — Что там?

— Не совсем понятно, — пальцами освобождая грудь от рубашки и пытаясь найти пулевое отверстие, мужчина низко склонился, нащупывая и зажимая льющуюся кровь. — Кажется, выше сердца. Ближе к плечу.

Пётр стоял, опустив руки, смотрел со стороны, будто бы не он сотворил это. Шаховской разглядел его над головами сослуживцев и, не теряя обычной спеси, хмыкнул:

— А ты, всё же, не Михаил!

— Молчи, береги силы! Сейчас отнесём тебя в лазарет, — подхватили его офицеры. Один из них, которому не хватило места возле раненного, вдруг заметил Столыпину:

— У вас же тоже рана!

— Да? — Пётр удивлённо опустил взгляд туда, куда ему указали. По руке, державшей револьвер, текла алая струйка, капая вниз, на землю. — Действительно…

— Серьёзно зацепило?

Столыпин поднял локоть и, повертев рукав, оценил нанесённый ущерб. Пуля прорвала ткань, обожгла и содрала кожу, но пролетела дальше. Она угодила прямо в самое больное место, мучимое с детства судорогами и расслабленностью мышц.

— Царапина.

— Как же вы не заметили? — взяв футляр от револьверов, поднёс его офицер, чтобы Столыпин положил свой назад. Тот исполнил молчаливую просьбу.

— У меня эта рука крайне нечувствительна. Она плохо слушается и иногда я не замечаю касаний.

— И вы вот так стреляли плохо слушающейся рукой? — опешил тот.

— Ну да… — не нашёлся, как это объяснить Пётр. А разве был у него выход?

— Опасный вы дуэлянт будете в будущем, юноша, — покачал тот головой, — если научитесь стрелять рукой, что слушается хорошо!

— Я дуэлянтом быть не собираюсь, — заверил Столыпин, — но если меня вызовут, уклоняться никогда не стану.

Поляну быстро покинули и направились в крепость.

Когда Столыпина перевязали, фельдшер с уверенностью выяснил, что рана Шаховского не опасна для жизни — пуля не задела сердца и артерий, хотя была очень близко.

— Я рад, — сказал Петя, — я не хотел его убивать.

— Интересный вы мститель, не желающий убийства! — вытерев руки, фельдшер указал на дверь. — Иван Николаевич хочет вас видеть.

— Меня?

— Да, как ни странно.

Столыпин испытал неясное смущение. В его неопытном представлении, он всегда гадал, как смотреть в глаза женщине после близости с нею? Что-то похожее по интимности возникало и между двумя людьми, едва не отнявшими жизнь друг у друга. Какая-то сверхъестественная тайна, не способная раскрыться для тех, кто не участвовал.

Осторожно войдя в палату для больных, Пётр увидел три занятых койки. На одной из них лежал князь.

— Подойди, будь любезен, — подозвал он студента надменным, но чуть более снисходительным, чем раньше, голосом. Когда Столыпин приблизился, Шаховской изучающе оглядел его. — Ты ведь не военный.

— Нет.

— Откуда стрелять научился?

— Тренировался.

— Ради меня? — без ответа поняв, что это так, князь хохотнул, поморщился и прошипел. — Надо же! Какая честь.

— Вы слывёте метким стрелком, глупо было не готовиться.

— Согласен. Глупо… — Шаховской задумался о чём-то, но быстро заговорил опять: — Как и стреляться этим утром с трясущимися от похмелья руками.

— Я предполагал и предлагал вам…

— Умереть так хотелось? Думаешь, я бы иначе промазал? Сейчас бы не я тут лежал, а тебя бы отпевать несли.

— Почему же вы решили… пожалеть меня?

На этот раз пауза была дольше. Иван Николаевич выглядел устало и несколько печально.

— У меня чахотка. Я проживу ещё сколько-нибудь, но не слишком много. Для чего же мне, имеющему в запасе немного лет, отнимать много у другого?

— Никто не знает, сколько ему