и вину, кстати, прилагался сулугуни и не совсем грузинская бастурма. Которую Сеня упорно называл «мастурбой».

Литр чачи на мальчика и литр «Изабеллы» на девочку – это, конечно, многовато. Но впереди еще предстояли майские лазорево-щемящие воскресенье и выходной понедельник. В общем, никаких конкретных планов никто не строил. Просто отцветала черемуха и зацветала сирень. Вот и все. А тут еще чача и молодость.

Гаидзе, разумеется, приехал последним, вместе со своей тогдашней девочкой Нелли. Он, как настоящий кавказский мужчина, всегда был с какой-нибудь девочкой, которую нежно обнимал и гладил по попе почти постоянно. Делал он это так сосредоточенно и нежно, что ни у кого не возникало никаких дурных мыслей. И всем казалось, что гладить эту девочку надо именно по попе. И это ее предназначение по жизни: девочка с попой для перманентной глажки.

У него были большие глаза, нет – очи, а не глаза. С поволокой, как у коровы, которая смотрит на своего теленка. Не выражали эти очи абсолютно ничего. Это была чистая красота с поволокой.

Вахтанг разливал чачу и вино, напевая свое любимое «чемо патара гогона»[3]. И все пили и смеялись. А потом Сеня сказал:

– Сейчас придет один мой приятель. Ничего?

– Нормально, – ответил Женя Козлодавов. – Кто такой?

– Мгимошник.

– Как зовут?

– Роберт.

– Кучеряво…

И ровно в этот момент открылась калитка, и вошел этот самый Роберт. И я посмотрела на него, и сразу же, в первое же мгновение, поняла, что влюбилась.

Глава 14. Его звали Роберт

Наверное, это было какое-то наваждение. Я смотрела на Роберта во все глаза и не могла оторваться, как змея от заклинателя.

Роберт был высокий, довольно худой и невероятно спокойный. Брюнет, небольшие, но выразительные темно-кофейные глаза. Лицо почти обычное, с правильными чертами. Но выражение – опять же – какого-то непреодолимого покоя и достоинства. Никакого снобизма. С любым он говорил как с равным. И даже немного скашивал голову набок, словно бы в знак внимания и уважения к собеседнику. Причем: чем ничтожней был собеседник, тем больше Роберт скашивал голову. Говорил он не много, тихо и довольно медленно. Голос – глуховат, но от этого особенно отчетлив. Одет он был, казалось, просто: тертый джинсовый костюм и рыжие замшевые мокасины. Но во всем этом было что-то глубоко «тамошнее», европейское, что ли. Особенно в мокасинах.

Удивительно, но я не почувствовала никакой робости. Просто очень хотелось с ним говорить и смотреть на него. Когда говоришь с человеком, то ведь можно на него смотреть, так? Говорить с человеком, в которого влюбилась, – это как бы санкция им любоваться.

Вышло так, что все мальчики были при девочках, а девочки при мальчиках. Даже Семен был при Галке, нашей однокурснице, которая неровно к нему дышала. Хотя скорее где-то в подсознании, сама, наверное, того не понимая, она неровно дышала к его даче с квартирой. Вернее – ко всему вместе, включая самого Сеню. Галка была хорошая девчонка, но с твердым инстинктом материально обеспеченной супружеской жизни. Никакого подлого расчета – чистый инстинкт. Если бы она стала Галиной Вайзеншток, она бы честно проработала женой до самой Сениной смерти. Но она, опять забегаю вперед, не стала Вайзеншток, она стала синьорой Динелли, и сейчас воспитывает троих русско-итальянских детей в какой-то итальянской дыре на берегу Адриатики. Господин Динелли работает на консервном заводе, а госпожа Динелли растит юных подславяненных итальянцев. Боже мой, все куда-то разбежались! Полкурса, не меньше. Правильно говорил Макс Пешков, он же Буревестник Горький: «тараканий народ».

В общем, все были при мальчиках и при девочках. Кроме Роберта и меня. Наверное, это и стало причиной того, что мы общались весь вечер.

Упились все очень быстро.

Первым обломался Сеня. Я почему-то отчетливо помню: Сеня лежит на раскладушке на веранде, и по верхней губе у него ползет муха. Заползает в рот, выползает назад. Я махнула, муха слетела с губы – и опять села. Я опять махнула – она снова взлетела и снова села. Я опять машу – та же история. Как в кошмарном сне. Бить по лицу Сеню нельзя. И ничего не поделаешь. Ужас. Потом сломался Козлодавов. Вахтанг со своей девочкой исчезли на мансарде. Галя энергично занялась Сеней. Куда-то разбрелись другие. В общем, мы остались с Робертом одни у костерка. Я заметила, что Роберт пьет очень много, но почти не пьянеет. Мы болтали о каких-то пустяках. То есть болтала в основном я. Не помню о чем. Стало темнеть. А потом Роберт сказал:

– Слушай. Мне надо ехать. Ты остаешься или поехали?

– Поехали. Мне тут нечего делать.

– Я вижу. Пошли?

– Пошли.

Роберт налил мне вина и себе чачи. Полстакана, много.

– На посошок?

– Ага.

Мы чокнулись и выпили. Роберт даже не поморщился. Закусил ложкой салата «Космополитен».

– Ты много пьешь и совсем не пьянеешь, – сказала я.

Он усмехнулся:

– Это все баловство. Сейчас бы пыхнуть.

– На, – я протянула ему пачку сигарет.

Он опять усмехнулся. Я заметила в сумерках, что усмешка у него какая-то скрыто-пьяная. Вроде человек трезвый, а что-то не то. Мне стало немного страшно. И почему-то жаль Роберта. И страшно, и жалко. Жалко человека, за которого страшно, потому что он непредсказуем. Наверное, так. Наверное, это чувство знакомо половине россиянок. «Будет вот у тебя такой муж, – пронеслось в голове. – И будешь всю жизнь жалеть и бояться, бояться и жалеть. А в перерывах – ненавидеть».

– Я бы травки пыхнул, – сказал он тем не менее закуривая.

Я быстро посмотрела на Роберта. Он без усмешки посмотрел на меня.

– Да не бойся ты. Я не наркоман никакой. У нас принято. Понемножечку. Этикет. Трава – это нормально. И кокс – нормально. Это же все не синтетика. Знай меру – и все будет хорошо. Лучше, что ли, самогонкой этой уедаться? Лучше?

– Да нет. Лучше вообще…

– Вообще – это только святые вообще. А эти твои друзья через пять лет такой хронью станут – не узнаешь их. И Сенька тоже…

Мы вышли из калитки и молча пошли вдоль забора. Высокого, многократно крашенного, зеленого, казавшегося то ли мшистым, то ли пластилиновым в надвигающейся темноте. И синевато-пепельным.

– Кажется, станция в другой стороне, – вдруг остановилась я.

– Мы к шоссе идем. Сейчас поймаем кого-нибудь и приедем в два раза быстрее.

– Дорого.

– Не парься.

Мы опять пошли молча.

– У меня месяц назад отец погиб, – вдруг сказал Роберт.

– Господи! – вырвалось у меня. Я не знала, что еще сказать. Хотелось, очень хотелось: «Бедный!» И об отце, и о Роберте. Нет, лучше так: «Бедные!» Но я не сказала.

– Он дипломат… Был… дипломатом. Работал