— Но ведь вызвали нас, наверное, не для этого.

— Ты разве тоже не знаешь, для чего именно? — удивился Сирко.

— Знал бы, возможно, и не прибыл бы.

— Ну, уж кому-кому, а тебе нельзя не прибывать сюда по первому же зову короля, канцлера или коронного гетмана, — откровенно язвил Сирко. — К тому же после недавних переговоров с канцлером и высшей шляхтой, у тебя здесь появилась слава искусного дипломата. Да и сам король щедр по отношению к тебе. Поговаривают, даже слишком щедр.

— Мало ли что поговаривают, — незло огрызнулся Хмельницкий и пристально взглянул на Сирко. — Не время слухи пережевывать, посреди Польши сидя. — Хотел добавить еще что-то, но благоразумно промолчал. Он ждал дальнейших объяснений, не желая выслушивать ни лестных слов, ни сплетен.

Полковнику Сирко нравился этот бывший чигиринский сотник. Сдержанный, обладающий чувством такта, хорошо улавливающий характер каждого, с кем ему приходилось сталкиваться, Богдан-Зиновий сразу же приковывал к себе внимание. Он вообще обладал этой редкой способностью. Поэтому и виделось Сирко, простому казаку-рубаке, в этом человеке что-то такое, что позволяло сразу же выделять его из всей массы казачьей старшины.

Атаман понимал, что мудрый, образованный человек, которого знали во многих польских родах, Хмельницкий наверняка мог бы сделать при польском дворе большую карьеру. Однако понимал и то, что душа Богданова тянулась к Украине. И не только потому, что там, под Чигирином, находилось его поместье, не только…

— Так что же тебе известно об этом нашем варшавском походе? — напомнил о себе Хмельницкий, почувствовав, что молчание слишком затянулось.

— Слышал от одного человека, что нас могут направить во Францию. В посольство. На переговоры с первым министром, кардиналом Мазарини.

— На переговоры?! — оживился Хмельницкий. — Нас? Но от имени кого — короля Польши, канцлера Оссолинского или, может, королевы?…

— Этого я пока что не знаю. Может, от своего собственного. От имени казачества.

— При дворе что, уже не доверяют своим, польским дипломатам? — не обратил Хмельницкий внимания на это странное предположение. — Я, кстати, не дипломат, а воин. Да и вообще, эта твоя байка о посольстве в Париж… — Хмельницкий не удержался, и на лице его высветилась едва заметная улыбка. Как показалось Сирко, вполне добродушная. — Такую байку даже в самом остром на язык Корсунском запорожском курене не услышишь…

— Байка байкой, но, судя по всему, французы хотят заполучить наши казачьи сабли. Вместе с головами, понятное дело. Но только потому, что вместе с головами, — Владислав IV сразу же дал согласие на наши переговоры с французами о найме казаков.

— Если все действительно так, — оживился генеральный писарь реестрового казачества, — тогда это серьезнее, чем я предполагал. Кстати, кто сообщил тебе об этом?

— Не могу сказать. Пока не могу. Но, судя по всему, человек знающий.

— Ладно, имя можешь не называть. Для меня важно, что пригласили нас именно для этого, а не по чьему-то доносу, который был бы слишком не ко времени.

— Уверен, что нам действительно предстоит поездка во Францию. Дело в том, что в жилах особы, которая сообщила мне это, течет французская кровь. Она близка к французскому послу в Варшаве графу де Брежи и даже к польской королеве. Когда она сказала, что меня ждет вызов в Варшаву, я тоже не поверил, но, как видишь, сбылось…

— Значит, речь идет о француженке… — задумчиво подытожил Хмельницкий.

— Не о француженке, полковник, о Франции, — язвительно уточнил Сирко.

* * *

Снова появился хозяин постоялого двора. Он лично наполнил вином кубки «достойных господ ясно-очень-вельможных полковников, славных настолько, что о них знают во всем крещеном мире, от горы Араратской до морей гиспанских». Произнеся такой тост, Изаарян, чтя традицию, первым пригубил вино и потом долго причмокивал, расхваливая его, словно собирался продать «ясно-очень-вельможным господам полковникам» все свои питейные запасы.

Слушая его, Хмельницкий кивал, поддакивал и понемногу отпивал вино, терпеливо ожидая, когда бурный фонтан славословия этого человека наконец-то иссякнет.

— Ты назвал графа де Брежи, — обратился Хмельницкий к Сирко, когда трактирщик, в конце концов, удалился. — Вчера в приемной канцлера сообщили, что к полудню меня ждет посол Франции граф де Брежи. Но я решил было, что это связано с обидой, нанесенной реестровцами кому-то из французских подданных. Их теперь на службе у короля Речи Посполитой немало.

— Возможно, разговор пойдет и об этом. Послы на то и послы, чтобы вступаться за подданных своего короля. Но попомнишь мое слово: им нужны наши сабли.

— И головы, — напомнил Хмельницкий. — Тогда сколько же им может понадобиться наших сабельных голов?

— Этого я не знаю.

— Когда в 1635 году австрийский император Фердинанд II вступил в союз с Испанией, чтобы выбить французскую армию из Бельгии, он, помнится, нанял около семи тысяч казаков.

— Сотник Гуран тому свидетель, — подтвердил Сирко. — Был сформирован целый казачий корпус. Полководец Валленштайн требовал тогда от императора и короля дружественной Польши, чтобы они присылали ему именно украинских казаков, а не польских гусар.

— Собрать бы теперь всех уцелевших, что вернулись из австрийской армии. Их опыт нам очень пригодился бы.

— Чтобы использовать его, воюя уже на стороне французов?

— Зачем? Эти казаки нужны мне в Украине. Здесь они нужны мне, понимаешь, Сирко, здесь. С тобой я могу быть откровенным, — молвил он, встретившись с недоуменным взглядом Сирко. — Собрать бы несколько полков хорошо обученных казаков, да с артиллерией. И еще бы татарскую конницу.

— Которая одним видом своим, криком и жестокостью, наводит страх на польских гусар, драгун и прочих жолнеров, — охотно развил его мысль Сирко. — Вот только заполучить татар будет еще сложнее, чем собрать уцелевших воинов-казаков полководца Валленштайна.

— Украине теперь тоже нужна армия, — мрачно проговорил Хмельницкий. — Не меньше, чем Валленштайну или польскому королю Владиславу.

— Но и при армии, без легкой татарской конницы нам не обойтись. Так что, хочешь не хочешь, а придется тебе, Хмель, посылать меня в Бахчисарай.

В горах Крыма было немало мест, попадая в которые, Ислам-Гирей сразу же забывал о жаре и долгом пути, о выжженной степи и дворцовой суете. Оставались позади скудные пейзажи холмистого предгорья, и перед небольшой ханской кавалькадой вдруг открывался удивительный, отстраненный от всего суетного и преходящего, таинственный мир горной Тавриды.

Была одна местность, которая привлекала его — это бухта Кара-Даг с ее окрестностями. Хан обратил на нее внимание случайно, лет шесть назад, по дороге из Кафы в Карасу-Базар. Из чистого любопытства решив взглянуть, что скрывается за придорожными холмами, он был поражен пепельной серостью вулканических склонов. Он довольно долго осматривал гору, похожую на крепостной вал, не веря, что она возникла здесь сама по себе, а не насыпана жившими когда-то, еще до татар, древними племенами — настолько она действительно напоминала крепостной вал или мощную стену, подобную той, которую создали когда-то китайские императоры.