Но более всего поразил его профиль человеческого лица [15], видневшийся на склоне вулкана. Чудилось нечто демоническое в самой горе, на которой Аллаху угодно было высечь его, Ислам-Гирея, черты. Да, именно его черты. Одна из загадок влечения его к потухшему вулкану в том и заключалась, что Ислам-Гирей узнал в этом профиле самого себя.

Остаток дороги до Карасу-Базара стер из его памяти и пейзажи, и впечатления от них; казалось, что больше им не возродиться. Но он ошибся. Облики гор, окружавших Коктебельскую бухту, вновь и вновь представали перед ним в самые неожиданные и неподходящие моменты. Они возникали, словно видения заблудившегося в пустыне странника; словно символы, отчеканенные памятью из воспоминаний далекого детства. Ислам-Гирей не мог понять, почему пейзажи Кара-Дага так поразили его. Но что было в них нечто привораживающее — это он осознавал довольно ясно.

В этот раз хан не захотел останавливаться у залива, а сразу же поднялся на невысокое плато, расположенное между Кара-Дагом и горой, вершина которой напоминала островерхий колпак и которую местные жители уважительно называли «Монах со свитой». Сейчас, вновь присмотревшись к ней, Ислам-Гирей согласился: в гребне горы действительно угадывался то ли католический монах с капюшоном на голове, за которым покорно следовала его братия, то ли какой-то вельможа с небольшой свитой.

Он сошел с коня, сел на расстеленный на краю плато ковер и, упершись руками в колени, долго всматривался в вершину Кара-Дага, в вещий профиль, в морскую синеву, на грани которой постепенно вырисовывались паруса проходящего мимо корабля.

Парусник этот появился совершенно некстати. Он снова заставил хана отвлечься от ни к чему не обязывающего бездумного созерцания, вспомнить о том, что привело его в этот раз в Кафу.

Карадаг-бей прав: пора подумать о военном флоте ханства. О настоящем большом флоте, который бы надежно перекрыл подходы к полуострову донским и запорожским казакам. Сколько раз они вторгались в пределы ханства именно с моря. Достаточно появиться двум десяткам запорожских чаек — и все окрестное побережье уже пылает. Уповать приходится лишь на сторожевые корабли турок, если только они оказываются в это время где-нибудь поблизости, между Козловом и Очаковом.

«Но сколько еще можно уповать… на корабли турок? — передернулось лицо хана в презрительной улыбке. И ему ли, Ислам-Гирею, уповать на них? Разве не эти корабли высадят однажды тысяч десять азабов [16], сераскир которых поведет их на соединение с конницей султана, идущей со стороны Перекопа?

Только мысль о возможном появлении турецких кораблей с войсками наконец-то заставила Ислам-Гирея принять решение, которое вызрело в его сознании давным-давно: он действительно создаст свой флот. Он станет создавать его, ссылаясь на угрозу со стороны казаков и кавказцев. Но при этом всегда будет помнить, что только сильный флот сможет хотя бы сутки подержать вдали от берегов турецкую эскадру, давая ему возможность собрать свое войско.

— Как думаешь, это турецкий корабль? — Хан задал свой вопрос негромко, но стоявший за ним на почтительном расстоянии советник Улем мгновенно оказался рядом и, не переспрашивая, не уточняя, и даже не задумываясь над ответом, сказал:

— Нет, мой повелитель. Это флорентийская каравелла.

— Неужели у тебя такое великолепное зрение, Улем? — иронично улыбнулся хан.

— Перед вами каравелла «Сицилийская роза», которую вы, мой повелитель, видели в Кафе. Самый красивый корабль из тех, что когда-либо заходили в наши порты.

— Не назначить ли тебя флотоводцем, Улем? Разве есть в моем государстве человек, способный с такого расстояния отличить византийскую каравеллу «Сицилийская роза» от турецкого галеаса «Гнев Аллаха» или что-то в этом роде.

— Флот — давнишняя мечта Карадаг-бея, так что назначать, наверное, следует его. Чужая мечта — что чужая жена: всю жизнь придется провести между любовью и ревностью.

— Ты все-таки советуешь создать флот? — дипломатично уточнил хан.

— Мои уста слишком жалки, чтобы советовать тебе нечто подобное, мой повелитель. Зато не грешно прислушаться к совету истории. А она твердит, что многие, очень многие, правители достигли своего могущества и прославились перед потомками только потому, что вовремя сумели создать большой и сильный флот. Хотя державы их были не столь уж влиятельны. Имея флот, мы потесним казаков и овладеем Таманью. Достаточно взглянуть на карту, чтобы почувствовать, что сам Аллах дарит крымскому хану эту землю, расширяя его владения и в сторону Дона и к предгорьям Кавказа. А на Кавказе мы сумеем найти достойных союзников. Там ведь есть народы, которые тоже, как и мы, пришли с ордами монгольских ханов.

— А ты действительно далеко видишь, Улем, — хищно прищурился Ислам-Гирей, всматриваясь в едва уловимые очертания корабля. — Не глазами, а мыслями своими.

— Всего лишь пытаюсь угадать ваши мысли, повелитель, только и всего. Бесконечные набеги на сильно оскудевшие казацкие степи ни к чему не приведут. А, захватив Тамань, мы получим ключи от ворот Эль Забаша [17], чтобы потом полностью завладеть всем морем. Когда украинские казаки перестанут видеть в нас своего врага, они превратятся в наших союзников. Число подданных ваших увеличится за счет многих тысяч украинцев, берущих в жены татарок.

Чтобы владеть миром, нужно владеть подданными, способными истоптать его копытами своих коней, — согласился Ислам-Гирей.

— Монгольские ханы имели не так уж много монгольских воинов. Они составляли лишь самый надежный костяк их орд. Точно так же татарские чамбулы будут составлять всего лишь костяк крымского войска. А сам Крым нужно опоясать цепью крепостей, хорошо укрепленных замков и сторожевых башен. Особенно укрепить Перекоп и Керченский полуостров. Вся наша страна должна предстать перед миром неприступной крепостью.

Улем умолк. Хан сидел в той же позе, в которой начал разговор с советником: упершись руками в колени и нагнувшись вперед, словно усиленно пытался разглядеть контуры корабля.

— Тебе остается только стать властелином Крыма, Улем. Это входит в твои планы?

— Сказав «да», я разгневал бы не только вас, мой повелитель, но и Аллаха. А главное, это было бы неправдой. Иногда я действительно думаю над тем, как бы поступил, если бы мне ниспослано было овладеть троном. Но из этого не следует, что я стремлюсь овладеть им.

— Значит, это все же входит в твои планы, — задумчиво подытожил хан. При этом Улем не уловил в его голосе никакой жестокости, что сразу же насторожило его. Холодная, скрытная подозрительность хана пугала Улема куда больше, чем вспышки самого яростного гнева.