…сказывать.

…сказывал, и про девок трех, которые были-были, а после взяли и сгинули. И мыслится, что куда больше их сгинуло, чем три. Кто ж лореток считает, особенно, когда они — полные шмары…

…про то, как Хрипша на вокзалу ходит, выискивая девок приезжих…

…сама-то Хрипша собой хороша, толстая и в бархатах, на плечи шальку цветастую повесит с бахромой, на волосья шарф накрутит, что кубло гадючье, перчаточки белые, сапожки красные. И вправду купчиха. Приезжие-то робеют, когда заговаривает, мол, сразу-то девка глянулась, а в доме руки нужны свободные, и обещает им жизню такую, что девки-дуры про всю материну науку забывают. Идут за Хрипшей.

Куда?

А на малину… у ней домов-то несколько, то в одном, то в другом веселие с торгами. Эта, как его, аукциона, на которой новых девок за рыжье продают. Васька одного разу заглянул, когда при фарте был, но ушел. Почему? Не, карманы у него тем вечером звенели, да только не по нраву: девки рыдают, мужики хохочут… противно.

…только сказывала Хрипша, что еще одна сводня в городе объявилась, мол, перебивает. Пара девок от места отказались, дескать, уже сговорены, а оно понятно, что с такими сговариваться никто не будет. А главное, что из аристократов[8] никто ни сном, ни духом про новую-то малину… от и выходит…

Чудовище слушало превнимательно, как жрец на покаянии.

И Васька вдруг понял, что и вправду кается…

Матушка вспомнилась, и что была она своднею, что сама от так искала новеньких, пусть после и клялася, что никого-де не принуждала, сами девки летели на легкую работу, да…

…коль кривая у Васьки жизня, может, с проклятия?

…и надобно грехи отмаливать, егоные и материны…

— А скажи-ка, — чудище ткнуло пальцем в плечо, — друг мой случайный, а не встречался ли тебе один человечек…

Панну Ошуйскую привела в сознание вода.

Холодная вода, отчетливо пованивающая болотом. Стало быть поганка-горничная вновь поленилась сменить ее в вазах, просто цветы переставила. Панна Ошуйская так возмутилась, что села и лицо отерла… глянула на руки и завыла от тоски… как она могла забыть? Как?!

— Дорогая, — супруг с опустевшей вазой стоял подле, — все в порядке?

Нет! Не в порядке! И никогда уж не будет… это только представить… невозможно… чтобы в тот единственный раз, когда провидение ниспослало панне Ошуйской этакий шанс на личное счастье — пусть она и не собиралась им пользоваться, но все же — она встретила оное счастье в подобном неподобающем виде! А все панна Кулякова с ее экспериментами…

Слезы текли из глаз, и панна Ошуйская размазывала их и еще злополучную маску, которая была призвана отбелить лицо и придать коже фарфоровое сияние. Во всяком случае панна Кулякова утверждала, что именно эта чудодейственная смесь — два злотня за крохотную баночку, между прочим — сотворила с нею чудо. Поелику чудо панна Ошуйская лицезрела воочию — прежде-то у панны Куляковой кожа была дурна, ноздревата и с угрями, которые не получалось запудрить — то и рискнула приобресть.

Намазалась перед сном.

Легла и… и забыла…

Забыла!

— Я… — она всхлипнула и, отстранивши руку мужа, поднялась. Мокрая ночная рубашка бесстыдно прилипла к телу, волосы растрепались, а в зеркале, которое панна Ошуйская вытащила из короба с альбомами, на нее взирало чудище.

Узкое лицо.

Кожа в каких-то белесых разводах.

А глаза черные, запавшие…

И уронив зеркало, панна Ошуйская разрыдалась… он видел ее такой! Он… да как он посмел!

— Может, за доктором послать? — нерешительно поинтересовался супруг и, поднявши кочергу, чуть тише добавил. — Или за полицией?

— Н-не надо…

— Чего не надо?

— П-полиции… он приходил ко мне?

— Кто? — кочерга описала полукруг, сбив с каминной полочки последнюю уцелевшую статуэтку.

— У-упырь…

— Какой упырь?

Нет, пан Ошуйский не был ревнив. Человек разумный, он прекрасно понимал разницу между пустым женским кокетством, до которого была охоча хрупкая его жена, и изменой.

Он верил ей.

А тут упырь посреди ночи…

— Я… — она заломила руки. — Я знаю, что он тайно влюблен в меня… и пришел за мной…

…лепет жены был безумен, но как ни странно, это безумие успокаивало.

Упырь? Пускай себе… лучше упырь, чем какой-нибудь щеголоватый офицерик, до которых так охочи дамочки…

— И вот, я знаю, что он пришел забрать меня… защитить меня от этого… того… — панна Ошуйская указала пальчиком на короб с драгоценными альбомами, — которых покусился… и он бы тебя убил.

— Не убил, — пан Ошуйский потер шею.

Вся эта история выглядела на редкость дурацкою. И теперь мысль позвать полицию больше не казалась удачной. Что он им скажет?

Про вора?

Про упыря, который оного вора уволок?

Или про нервическое расстройство супруги, которой мерещились то воры, то упыри, то еще какая блажь?

— А хочешь? — он вытер заплаканное лицо ошметком дорогой гардины, — мы тебе гарнитур купим новый? Топазовый?

— Да? — в глазах ее мелькнула искра интереса, но впрочем, быстро погасла.

Разве какой-то гарнитур мог спасти ее от позора?

— Или… — пан Ошуйский призадумался. — Или вот книгу издадим? С твоими стихами?

Он прикинул, что выйдет сие даже дешевле топазового гарнитуру.

— К-книгу? — тихо переспросила панна Ошуйская, светлея лицом.

— Книгу. На хорошей бумаге, этаким дамским альбомом… картинок там побольше… — пан Ошуйский погладил супругу по волосам, а руку тихонько вытер о ночную сорочку. Волосы панна Ошуйская натерла смесью из касторового масла и барсучьего жира, для росту и блеска, о чем в порыве вдохновения успела позабыть.

Напоминать об этой мелочи пан Ошуйский не стал.

— Тогда… — она еще раз всхлипнула и прижалась к мужу, который, во-первых, был рядом, в отличие от всяких там упырей, убоявшихся такой безделицы, как маска для лица, во-вторых, был теплым, а из окна сквозило. — Тогда мне нужно будет отобрать лучшие из творений… или вот… я решила написать поэму!

— Напиши…

— Чтоб про любовь… а еще про то, как она ему призналась в любви, но он ее отверг… и потом, годы спустя, встретил вновь и пожалел, понял, что всегда любил ее и только ее…

Пан Ошуйский только вздохнул.

…а все одно дешевле гарнитуру выйдет. И жене в радость. Что еще надобно?

Разве что окно застеклить.

[1] Дача — воровская добыча, жарг., прим. авт.

[2] Воры, разбойники, жарг.