хлеб плесневелый едите, он отвечает: «От живота, мол. Ежели плесень на нем — живот никогда болеть не будет».

Заслышит, бывало, кто-нибудь землю продает — месяц ходить за ним будет. Пристанет, пристанет и так дело закрутит, что обязательно ту землю купит.

Пришла революция. Слушал, слушал Ничипор декрет о земле, расспрашивал, расспрашивал, да и говорит: «Раз земля бесплатно, значит, подходящая власть».

Когда стали помещицкую землю делить — побежал первым, сыновей, дочек с собой потащил. Гектаров десять кусок остолбил и заявляет: «Голову топором отсеку, ежели кто посмеет мое тронуть!»

А сам побежал в другое место делянку себе выбирать.

«Уж не ошалел ли ты, Ничипор? — спрашивают сельчане. — Сколько же тебе земли нужно?»

«А сыны-то есть у меня? — подмаргивает. — То-то ж! Надо же мне их, люди добрые, на самостоятельное хозяйство сажать?»

Когда в ревкоме поломали Ничипору его планы, чуть было с ума не спятил.

«Я, говорит, не согласен с такими порядками! Не даете земли даром, давайте за деньги, но не ограничивайте. Мне земля нужна».

С тех пор на всех посматривал косо. Не нравилась ему советская власть.

Настала коллективизация.

«Идите, идите, люди добрые, в колхозы да в коммуны ихние разные! Попомните мое слово, — жужжит, что назойливая муха, под ухо. — Мы еще не знаем, что выйдет из этого, может, сами не рады будете своему колхозу».

«Почему же это — не рады?» — спрашивает народ.

«Божьи пути неисповедимы. Только он один всему голова», — увильнет от прямого ответа хрен старый и опять начинает жужжать.

Ну и дожужжался, покамест не раскулачили. Землю в колхоз забрали, а имущество все распродали за неуплату налогов государству. Исчез Ничипор тогда из села, будто сквозь землю куда провалился.

И вот напала эта проклятая саранча. Люди ходили словно отравленные. С неделю домой мало кто показывался, все в лесах да в кустах прятались. Да нешто много насидишь там с горшками да с кочергами…

Приехал однажды в село немецкий заправила, на сход созывают. Собираются люди — ничего не попишешь. Стоят возле школы, потупившись. И вдруг все подняли головы, глазам не верят: по улице шагает Ничипор!

Нисколько не постарел за все эти года, только погрузнел малость, бороду надвое разложил, глаза моложавые. Одет в новый серый костюм, видать с чужого плеча, на ногах сапоги юфтовые — сносу не будет.

Подошел к собравшимся, скинул фуражку, поздоровался:

«Вот и я, люди добрые. Жив, здоров. А вы думали, что и костей Ничипоровых нету?»

«Да, с живым человеком все может быть…» — сказал кто-то из стоявших поблизости.

Дед Ничипор сверкнул на толпу глазами, а глаза злые-презлые, так и искрятся злорадством.

«Как же, как же. Обжились в колхозе, разбогатели на Ничипоровой землице и рады. Что там Ничипор? В землю его, в землю… гнить».

И уже хищно блеснув глазами:

«А я вот живу. Пришел! Как на Страшный суд. Пришел добывать себе правды. Страдал в муках адских, терпел и вот явился на суд праведный. Чистеньким явился, яко ангел светлый».

Обвел взглядом мужчин. Глаза — что гадючье жало, так и впиваются в каждого. У людей мурашки побежали по спинам от его взгляда.

«А что, люди добрые, не я ли вам говорил — не рады колхозу своему будете. Вот вишь, по-моему и получилось. Отвечайте теперь, люди добрые, перед законным хозяином отвечайте».

Стал отдельно, поодаль от колхозников. Правой рукой вышивку рубахи новенькой поглаживает, сам глаз не спускает с людей. А взгляд его так и говорил: «Хоть и жаль мне вас, но помочь ничем не могу — получайте, что заслужили. А я посмотрю».

Вот подкатил «оппель», прямо в толпу чуть не врезался, едва не сбил нескольких человек. Открывается дверца, из машины вылезает офицер — не то колбасник, не то резник с бойни: красный как медь, рожа чуть не лопается и весом пудов на одиннадцать, не меньше. За ним другой, плюгавый, невзрачный — ну прямо-таки замухрышка какой-то против того первого. Переводчик.

Народ жмется один к одному, отступил к самой стене школы. Один Ничипор шапку сорвал с головы да так и застыл в поклоне чуть ли не до самой земли.

«Шапки долой!» — запищал пронзительно переводчик.

Дебелый офицер, оказавшийся комендантом района, говорил недолго, но его и сам черт, пожалуй, не разобрал бы. Выкрикивал, ворчал, шипел, свистел, а тут еще вороны его передразнивали. Народ смотрел на него, как на одержимого бесом. Но когда заговорил переводчик, всем стало ясно, что комендант ничуть не шутил и никого не смешил.

Переводчик объявил: все должны работать, как и работали, даже еще больше и лучше, ибо теперь не стахановщина, а свободный труд для великой Германии. Что колхоз теперь не колхоз, а земобщество, что трудодней никто никому писать не будет и работать должны все без исключения — и добавил, что в отношении лентяев и лежебок будет применена вот эта штука (он потряс в воздухе нагайкой), а непокорным придет капут.

Молчаливой стеной стояли люди, хмуро глядели в землю, только один Ничипор, разинув рот, поглядывал то на офицера, то на переводчика, ел их глазами.

«Паны, паночки! — заголосил он умоляюще. — Пожалейте. Сколько годочков вас ждал-поджидал, мучился…»

«Чего ты хочешь, старик?» — поднял на него глаза переводчик.

«Земельки. Своей земельки, паночки, хочу. Надела. Все они, — тут он ткнул пальцем в толпу, — колхозники, антихристу продались, а я…»

Переводчик не слушал его, повернувшись к коменданту, забормотал.

Офицер надулся, покраснел еще пуще да как заворчит:

«Шнель, шнель! Алле арбайтн!»

«Работать, работать, старик, надо! Нечего здесь большевистскую агитацию разводить!» — напустился на Ничипора переводчик.

Тот испуганно отступил к толпе, словно ища у нее поддержки. Однако, кроме насмешки и презрения, ничего не прочел в глазах у людей. И, словно уколами игл, подталкиваемый этими взглядами, бросился к коменданту, упал пред ним на колени, запричитал:

«Паночки, родненькие, двадцать лет ждал… Раскулаченный я, пострадавший… милости прошу… наделите!..»

Офицер что-то сказал переводчику. Тот перевел Ничипору, что землю