сказал он. — У нас большое несчастье: товарища одного ранили, ему покой нужен, лечение. Сумеешь подлечить его здесь, в селе?»

«Отчего же, — отвечаю ему, — сумеем».

Раненого оставил. Мы переносили его из хаты в хату, берегли от лихого глаза, даже лекарша к нему каждый день приходила. Выздоровел хлопец. Рана зажила, уже на локоть стал опираться в постели.

Собираемся этак тайком возле хворого.

«Ну, живем, значит?» — спрашиваю.

«Живем», — отвечает и усмехается. Хороший такой хлопец, совсем молоденький.

«Ну, — говорю, — выздоравливай, да вместе в отряд подадимся. Надоело мне тут смотреть на все это».

«Пойдем», — отвечает.

Уже на ноги встал раненый наш. С палочкой ходить приучался. Известное дело — молодой, непоседа. Все в отряд рвался.

«Залежался я, — говорит. — Там хлопцы дела творят, а я тут на бюллетене…»

И чуть только ночь — идет с палочкой по огородам. Скучал дюже. А партизаны как раз действовали где-то далеко, не приходили к нам.

И вот один раз ночью пошел наш партизан в огород, а оттуда в поле, да и побрел по ячменям да по ржи. Размечтался, наверно, ну и заплутался. Остался там и на день. И надо же, скажи ты, беде стрястись. Понес черт назло в поле Ничипора. Ходил он, ходил там, да и высмотрел нашего партизана. Закоулками, закоулками, собака, в полицию побежал. Парня схватили…

Данила на минуту умолк, затоптал сапогом окурок, заглянул в котел, после чего начал снимать его с огня и уже только потом закончил рассказ:

— Нарезали Ничипору заработанный им гектар торжественно. Из района комендант с переводчиками прикатил, а с ним еще свора каких-то приспешников.

Я проходил в то время по краешку нашего колхозного сада. Сердце кровью обливалось: запустелым стал сад. Яблони стояли унылые, будто раненые птицы опустили подбитые крылья — висели сучья поломанные… Среди бурьяна торчали пни срубленных плодовых деревьев. Как хотелось взяться за работу, привести в порядок каждое деревцо, вылечить от тяжелых ран. А руки не подымались.

В одном уголке сада я увидел среди яблонь сновавших людей. Словно жирная полосатая гусеница, ползал по саду откормленный комендант, вертлявый переводчик чего-то рылся в кустах. Особенно суетился старик, в котором я сразу признал Ничипора. Он осматривал каждое дерево, по-хозяйски подставлял подпорки под опущенные к земле ветки…

И я тут почувствовал, как внутри у меня что-то перевернулось. Невыразимая злоба огнем зажгла мое сердце, и я понял, что должен действовать, не только смотреть.

К вечеру нарезали Ничипору гектар колхозного сада, а наутро нашли его повешенного на суку самой большой яблони, стоявшей на меже в том саду…

В тот же день мы за селом организовали засаду, подстерегли и укокошили коменданта, его переводчика и нашего старосту, спешивших в село на разбор дела.

И вдруг совсем другим тоном Данила велел:

— Кличьте скорей хлопцев, уха простыла, а время не ждет! Вон уж темнеет — переправа скоро начнется.

Партизаны стали сзывать товарищей к ужину.

Я не видел, оставался ли кто-нибудь возле Данилы, или он был один, но слышал, как он закончил, словно сказав самому себе:

— Вот так я и стал партизаном.

На землю опускался чудесный летний вечер, заря на западе погасла, небо усыпали звезды. Десна дышала влагой и начала парить, будто кто-то подогревал ее снизу. А вдали было слышно хлюпанье весел. То подходили партизанские лодки.

Через полчаса началась переправа.

1945

Судьба семьи Герайсов

Архив найден.

Это известие взволновало меня. В тот же день я выехал в район, где в годы войны наш партизанский отряд несколько недель не выходил из боев с превосходящими силами противника.

Ехать было далеко, на автомашине часа три-четыре. И как всегда в пути предаешься разным раздумьям, воспоминаниям, так и на этот раз я всю дорогу вспоминал о прошлом, о войне. Вспомнились до мельчайших подробностей и то, как был спрятан партизанский архив, разыскать который мы уже потеряли всякую надежду.

Это были трудные, едва ли не самые трудные дни в истории нашего отряда. Против нас враг бросил большое войсковое соединение с артиллерией, авиацией и танками. На каждого партизана приходилось по десятку противников.

Бои затянулись на несколько недель. И все же немцам пришлось, понеся тяжелый урон, уйти из наших владений.

Отряды же вышли из этих боев еще более сильными и, несмотря на немалые потери, пополнились за счет новых людей.

В первый же день, как только закончились бои, мы вспомнили о своем архиве. За все партизанские документы отвечал штабной писарь Клименко. Он сложил бумаги в большой оцинкованный ящик и, согласно приказу, в случае крайности, должен был зарыть его в лесу. В один из дней, когда положение было слишком тяжелым, Клименко зарыл ящик в надежном месте. Сам же во время атаки погиб.

Мы беспомощно разводили руками: место, где были запрятаны документы, знал только один Клименко, но говорун писарь умолк навсегда.

И вот сейчас, едучи в район, откуда мне сообщили о находке, я долго и безуспешно ломал голову над тем, кто и как отыскал эти документы.

Материалы эти нам были очень нужны. Я знал, что там сохранились приказы командования отряда, списки партизан, возможно, и мой дневник. Кроме того, я был уверен, что там окажется письмо.

Письмо было передано на мое имя, но прочитать его я так и не успел, потому что в это самое время мне пришлось отбивать вражескую атаку далеко от штаба отряда.

Начальник штаба, которому было вручено письмо нашими разведчиками, передал его Клименко, в расчете на то, что я скоро вернусь. И когда после боев начштаба сообщил мне об этом, я очень-очень пожалел о письме, ибо оно одно, пожалуй, смогло бы раскрыть нам весьма загадочную историю.

Теперь, поспешая в район, я был почему-то уверен, что это письмо обнаружится среди других материалов архива. С письма мои мысли перенеслись и на его автора.