— И что ты собираешься делать, мой милый дружок?

— Заставить ее…

— Погоди-ка, ты принял мои слова всерьез и решил попробовать заставить ее танцевать?

Прости, Зенки, я не могу сдержаться.

— Почти.

Стоит признаться: он меня удивил. Этот мальчик-тихоня, умеющий слушать и готовить, по-настоящему удивил меня. Видать, тоже не слишком полагается на считывание. Да только никогда раньше в качестве замены этой почти бесполезной способности мне не предлагали поднять мертвую девку и допросить ее лично. Мне вообще никогда не предлагали поднять никого мертвого! Какой же скучной была моя жизнь.

Из печи Зенки берёт уголек и чертит на ладони хозяйки дома знак, пока синие падальщики облепляют уже его. Он лишь сгоняет одну из бабочек с носа и забавно фыркает: щекотно.

Что ты такое, Зенки? Что? Мне даже немного интересно. Ты разносишь ллок’ар пуще Крушений Гарольда. Ты возвращаешь к жизни усопших. Как такое вообще возможно в мире, где ты чувствуешь лишь один тип магических потоков — тех, которыми заведует твой хранитель? Разве что ты, как и тот неудачник из Тернква, просто вобрал их в себя, духов-то. Сломил, подчинил. Тогда почему они не исказили тебя, Зенки? Почему? Ты ведь красивый. Мать твою, красивый, зрячий, сохранивший все конечности. Расскажи свой секрет, Зенки. Расскажи. Я тоже хочу этому научиться!

По моей улыбке легко прочитать все мысли. Но вслух я выдаю лишь:

— Недурно.

— Это Лон. «Брешь». — Зенки проводит длинную полосу от своей ладони до запястья. — Единственный шанс бестелесному прорваться в Ру’аш. Если где бестелесных слишком много, чертится еще один Лон, и поток перенаправляется отсюда сюда. — Он указывает на вены галлерийки, а затем — на символ под средним пальцем.

Да знаю я, как сломать знак. И того, кто этот знак носит. Только пользы никакой, ага. Никакой, когда не понимаешь, как со всем этим управляться.

Зенки отряхивает руки, садится рядом и ждет. Потоки привычно движутся, и начертанный знак начинает слабо светиться. На сей раз — бело-синим. Можно выдохнуть: даже если ничего не выйдет, девушку хотя бы не разорвет, как тот же ллок’ар.

Пальцы мертвой, подрагивая, разжимаются. Первое, что делает галлерийка — неуклюже хлопает по своему острому уху и убивает бабочку, после чего рука падает.

Девушка переворачивается на спину, рывком поднимается. Каждое движение — резкое: отвыкла уже от тела своего, наверняка оно слушается плохо. Конечности дергаются, голова падает на грудь, но галлерийка тут же берёт ее в ладони и возвращает в привычное положение. Начинаю сомневаться в том, видит ли она. Зато, судя по тому, как реагирует на звуки, слышит превосходно.

— А станцевать у нее получится?

Но, стоит ей подняться, как ноги подкашиваются, и тело, подобно брошенной кукле тряпичной, валится на пол. Нет, не получится. Пройти через Лон — как попытаться протиснуться в щель. Может, палец ты и просунешь, а вот сам — вряд ли пролезешь. Поэтому бестелесные в большинстве своем или тупы, или лишены памяти, а воскрешенные — те, которым пытаются вернуть связь меж душой и телом, — как оказалось, до невозможности нелепы. Даже мертвые, которых танум вард поднимает, пусть и не соображают, но хотя бы двигаются нормально.

Галлерийка вновь опирается на руки, склоняет голову к плечу, смотрит. Небо в ее глазах слишком хочется выколоть кинжалом. Вы не можете себе представить, насколько мерзко выглядит мертвое небо, пусть даже усыпанное сотнями звезд.

— Что приключилось с тобой? — Опускаюсь на колено рядом и вытаскиваю из волос цветок. Он уже без лепестков — только одна сердцевина, желтая-желтая. Как пятно света на полу.

— Обез… главили.

Придерживает кулаками подбородок, моргает, шевелит губами. Не знала бы, что она мертвая, подумала бы, что напилась. Говорит, запинаясь, на ногах не стоит — ну точно приняла лишнего! Даже когда рывком голову направо поворачивает, и я слышу, как кости хрустят. А что? Живые люди тоже так делают. Не без последствий, возможно, даже не себе, но делают же!

Убираю белые пряди, осматриваю ее шею. Повреждений нет.

— Обезглавили, — вновь произносит галлерийка и отмахивается. Неприятно, что какая-то девка незнакомая ее трогает.

— Да чего заладила-то? Поняли уже.

— Обезглавили.

— Она так и будет это повторять. Дон слишком мал. Ей не пробиться, — вздыхает Зенки.

А ведь так знакомо звучит. Одно слово, последнее, видать, что говорила. Или слышала.

Хватаю девушку за руку, но она вырывается. Острыми когтями бьет наотмашь, оставляет на моей коже длинные борозды.

Не хочет, чтобы ее касались. Не хочет, чтобы видели, говорили. Галлерийка, кажется, понимает, что умерла. И ей не нравится, что кто-то нарушил этот покой.

— Ломай знак. Ломай, Зенки!

Я улыбаюсь. Все оказывается до смешного простым. Обезглавили. Да только не ее.

Он не понимает, чему я так радуюсь, но слушается: легким движением берёт девушку за запястье, и свечение под его пальцами начинает гаснуть. Когтистая рука опускается, а затем падает на пол обмякшее тело. Прости, сестра. Прости. Мы еще немного потревожим твой покой. И, знаешь, мне не жаль. Нисколечко.

— Задирай ей юбку!

Я говорю это, повернувшись спиной. Где-то здесь были дурацкие высохшие цветы. Мелочь, которая почему-то сразу бросилась в глаза, стоило мне переступить порог.

— Чего? — почти выкрикивает Зенки. — Я не собираюсь…

— Задирай юбку, — повторяю я. — И ищи вот это.

Указываю на висящий в углу комнаты амулет. Он большой, нелепый, размером с кулак. Он представляет собой переплетение семи извивающихся лучей — семи дорог. И хранитель, кажется, носит похожее имя. Откуда я знаю? Простите, за кого вы меня принимаете? Может, жизнь моя и была короткой, да только повидала я немало.

Послушался меня остроухий мальчик: сидит, жесткой тканью шуршит и даже не спрашивает, зачем все это. Боится, видать, что я, как и Дио, не стану на слова лишние размениваться. Правильно делает. Нам главное-то что? Разобраться, награду получить, а там пусть хоть ненавидит — мне будет все равно.

Пока Зенки, смущаясь и ругая самого себя, пытается поднять юбку на девушке выше щиколоток, я один за другим выкидываю из глиняного горшка цветы. Высохшие, с опавшими листьями. Мертвые, как и хозяйка этого дома. А среди них — смотри-ка! — стебель с проломленной коробочкой. Дыра-то ножом проделана. Постаралась хозяюшка, не просыпала содержимое.

— Ишет, — зовет меня Зенки. Так тихо, что и не слышно почти.

Оборачиваюсь. И точно под коленкой у мертвой девочки вижу его. Символ, похожий на те, что уродуют мои локтевые сгибы, — выжженный, многолапый, кривой.

В ответ кидаю Зенки под ноги растение. Отцветший огневик, семена которого еще не успели опасть на землю. Судя по скривившемуся лицу, Зенки понимает, что произошло. Но все еще не догадывается, почему.