Попросив разрешения у двух похмельных парней, потягивающих пиво на тротуаре, мы вошли в дом. В нос ударил многолетний запах пива. Беспорядок в огромном, обитом дубовыми панелями и уставленном неподъемной дубовой же мебелью зале был просто ужасающим — накануне тут происходила пьянка по поводу дня рождения королевы, закончившаяся массовым побоищем между утрехтскими и роттердамскими студентами. Трофеи этой битвы в виде несметного количества порванных пиджаков, рубашек, брюк и галстуков были аккуратно развешаны высоко под потолком на огромной люстре из кованого железа. По залу сомнамбулически слонялся здоровенный похмельный парень в грязной оранжевой майке. Ему, по-видимому, была поручена уборка помещения. Время от времени он с мученической гримасой, стараясь не наклонять голову, приседал за каким-нибудь незначительным клочком бумаги или огрызком сухаря — инстинктивно выбирал работу полегче.

От весенней грозы, встретившей нас на подъездах к Утрехту, не осталось и следа. Солнце светило совершенно по-летнему, голубое небо отражалось в грязно-коричневой воде каналов, отчего она приобрела благородный темно-оливковый оттенок. Переходя через мостик, Альберт остановился и долго смотрел на убегающую в рощицу тропинку.

— Места моей первой любви, — задумчиво сказал он.

— Или второй, — сказал я, вспомнив, как он ответил на вопрос, сколько у него детей: «Пять». И после недолгого размышления: «Или шесть».

— Или второй, — согласился он и засмеялся своим прелестным детским смехом.

Мы остановились, пропуская стайку детей на велосипедах. Наверное, это была какая-то экскурсия, потому что впереди ехала веселая зубастая фрекен, а замыкала процессию еще одна девушка, серьезная и сосредоточенная, — она отвечала за безопасность.

— Это тоже очень важный дом, — вдруг сказал Ян, резко остановившись на углу.

Дом был и в самом деле важный. Гестапо накрыло здесь группу лидеров Сопротивления. Уйти удалось лишь двоим — пока немцы неотступно охраняли входную дверь, зная, что в доме нет черного хода, они перебросили пятиметровую доску на крышу соседнего дома и незамеченными исчезли. Мы некоторое время обсуждали вопрос, как им удалось перебросить доску такой длины — она должна быть достаточно тяжелой. Вспомнили что-то о законе рычага и сошлись на том, что они, скорее всего, воспользовались веревкой.

Еще через несколько метров он уже в третий или четвертый раз сообщил:

— В этом доме я снимал квартиру.

— Ян, может быть, тебе легче показать нам дома, где ты не снимал квартиру? — спросил я.

Он засмеялся.

— Утрехт — большой город, — сказал он и перевел нас через улицу к другому каналу. — Это очень важный канал, — сообщил он.

За этим последовала история в духе Романа Полански.

В Утрехт во время оккупации нелегально приехал один из деятелей Сопротивления и, благополучно добравшись и выпив на радостях изрядное количество коньяку, ночью умер от инфаркта. Заявить о его смерти означало подвергнуть риску всю систему конспирации. Решено было избавиться от трупа незаметно. Ян с приятелем завернули тело в ковер и, дождавшись многолюдного вечера, когда немецкие солдаты со своими девушками выходили из расположенного рядом кинотеатра, перенесли его в расположенный на углу бывший сигарный магазин, принадлежащий родителям одного из их товарищей. Расчет был именно на многолюдность — кто подумает, что два рабочих парня тащат на плечах труп в свернутом ковре! Ночью они спустились в подвал и через открывающуюся на канал железную дверь выбросили труп в воду, рассчитывая, что его унесет течением. Но в их расчеты, как говорится, вкралась ошибка — то ли канал был недостаточно глубоким, то ли течение недостаточно сильным, то ли труп просто зацепился за что-то — во всяком случае, когда они пришли туда утром, он благополучно лежал на том же месте, куда они его бросили. Спасло их только то, что они предусмотрительно обшарили карманы и вынули оттуда все, что могло бы способствовать идентификации тела.

На какую-то секунду мне представилось, что время остановилось и вот сейчас из-за угла вывернет немецкий офицер с легкомысленной румяной девчонкой, которую после войны назовут немецкой овчаркой и остригут наголо.

К этому времени мы изрядно проголодались…

Ресторан даже искать не пришлось — мы были в самом центре Утрехта, где каждый второй дом — ресторан, и, пользуясь хорошей погодой, присели на открытой веранде. Хотя, как только мы заказали еду, невесть откуда приплыла туча и начал накрапывать дождь. Всем принесли по омлету с багряно-розовой, с тонким кантом мраморного жира арденнской ветчиной, заложенному между двумя круглыми ломтями хлеба, — благородный голландский вариант Большого Мака, называемый «uitsmij ter», что можно перевести как «выдворялка», то есть тот тип еды, который подают перед самым закрытием ресторана.

За едой Ян поведал нам еще одну любопытную историю. Естественно, что для того вида деятельности, которым занималась их группа — спасение еврейских детей, — нужны были деньги, и немалые: на оплату квартир, транспорта, питания и т. д. Довольно крупная сумма денег, пожертвованная изначально, в частности, утрехтским епископом, быстро кончилась, и надо было искать другие источники доходов. К счастью, в их группе был студент по имени Герт Любберхюйзен, оказавшийся не только прекрасным коммерсантом, но и, как видно из дальнейшего, незаурядным психологом, что было не менее важно.

Он рассудил так:

«Если представить себе все население Голландии, можно легко построить гауссовскую кривую, где десять процентов активны на одном полюсе добра и зла, еще десять — на другом, а восемьдесят процентов — так называемые обычные люди, которые не хотят ничем рисковать и больше всего озабочены тем, чтобы их не трогали. Если мы попробуем просто начать сбор денег, не получим и цента — никто ничего не даст: во-первых — из осторожности, а во-вторых — просто из жадности. Но голландцы — народ практичный, поэтому они предпочитают подготовиться к любому повороту событий. И если мы издадим и размножим какую-то бумагу, которая могла бы послужить им индульгенцией на случай победы союзников, они с удовольствием ею запасутся, не пожалев на это несколько гульденов».

Выбор пал на трагическую поэму погибшего в немецком лагере поэта Яна Камперта.

Довольно циничный расчет Герта Любберхюйзена оказался совершенно точным. Листовки со стихами протеста разошлись очень быстро по цене пять гульденов за штуку, что по тем временам были немалые деньги — примерно двадцать долларов по сегодняшнему курсу. В мансарде у утрехтского врача-хирурга была организована подпольная типография, где печатались все новые и новые тиражи.

Вдруг Ян закашлялся. В ход пошли какие-то таблетки, потом карманный ингалятор. Все-таки возраст дает о себе знать, подумал я, иначе просто невозможно себе представить, чтобы восьмидесятилетний человек был настолько здоров и бодр. Жаль.

— Каждую весну одна и та же история, — сказал Ян, перехватив мой соболезнующий взгляд. — Чертова пыльца. С пятнадцати лет мучаюсь.