Иногда из глубин материка появлялись резвые, шумные дома-машины, сверкая металлом и мигающими огнями, с многоцветными окнами и украшениями на решетках радиатора, с флагами, с неумелыми, но зато вдохновенно исполненными рисунками на боках. Перегруженные, они стонали и прогибались, двигаясь по пыльной дороге из парковочного городка, кряхтели, плевались и извергали дым. Взрослые высовывались из окон или стояли одной ногой на подножке; дети бежали рядом или цеплялись за лестницы и ремни, свисавшие сбоку, а порой, визжа и крича, сидели на крышах.

Они приезжали посмотреть на странного человека, который живет в забавном деревянном сарае среди дюн. И приходили в восторг, хотя их слегка отталкивала эта причуда – жить в доме, который стоит на земле, не двигается и не может двигаться. Они глядели туда, где дерево и толь встречались с песком, покачивали головами, обходя маленькую покосившуюся хижину, – так, словно искали колеса. В разговорах друг с другом они пытались выяснить, как можно жить, когда за окном всегда один и тот же пейзаж, одна и та же погода. Они открывали хлипкую дверь, вдыхали темный, полный дыма и человеческих запахов воздух – и тут же захлопывали ее, восклицая, что жить в таком месте вредно для здоровья. Насекомые. Гниль. Застоявшийся воздух.

Он не обращал на них внимания. Он понимал их язык, но делал вид, что не понимает. Он знал, что постоянно меняющиеся жители парковочного городка, расположенного вдали от побережья, называют его «человек-дерево»: им нравилось думать, что он пустил корни в землю, как и его бесколесное жилище. Когда они приходили к его развалюхе, его там обычно не было. Он выяснил, что люди быстро теряют интерес к этому сооружению. Они шли к береговой линии, визжали, намочив ноги, бросали в воду камешки и строили машинки из песка; потом снова забирались в дома-машины и уезжали, галдя, мигая огнями, гудя клаксонами. Он снова оставался один.

Он ежедневно находил мертвых морских птиц, а раз в несколько дней – выброшенные на берег тела морских млекопитающих. На песке валялись, словно серпантин, водоросли и морские цветы. Со временем они высыхали, шелестя на ветру, потом распадались на части, и их уносило в море или в глубь суши – яркие вспышки тления.

Однажды он нашел мертвого моряка, голого и распухшего: руки и ноги его были обгрызены, одна нога шевелилась согласно ритму пенистого прибоя. Некоторое время он стоял и смотрел на безжизненное тело, потом выкинул из своей холщовой сумки подобранный им плавучий хлам, разорвал ее и аккуратно укрыл лицо и верхнюю часть тела мертвеца. Наступал отлив, а потому он не стал вытаскивать тело дальше на берег. Он направился в парковочный городок – на сей раз без тачки с найденными сокровищами – и сообщил о происшествии шерифу.

В другой раз он обнаружил маленький стул, но не стал его брать. Когда он возвращался тем же путем, стул оставался на месте. На следующий день он прочесывал берег в другом направлении – к другому плоскому горизонту. Разыгравшийся шторм почему-то не унес стул в море, и тот остался лежать там, где лежал. Тогда он взял стул к себе в лачугу и отремонтировал – связал разошедшиеся части веревкой, приделал вместо ножки выброшенный на берег сук. Он поставил стул у двери, но никогда не садился на него.

Каждые пять-шесть дней в его лачугу приходила женщина. Он познакомился с ней в парковочном городке вскоре после приезда, на третий или четвертый день своего загула. Он платил ей по утрам и всегда больше, чем, по его мнению, та ожидала, – поскольку знал, что странная неподвижная лачуга пугает ее.

Женщина рассказывала ему о своих прежних любовниках, прежних и новых надеждах, а он слушал вполуха: все равно женщина считала, что он толком ее не понимает. Если он говорил, то на другом языке, и его истории вызывали еще меньше доверия. Женщина лежала, прижавшись к нему и положив голову на его гладкую, лишенную шрамов грудь, а он говорил, обращаясь к темному воздуху над кроватью; речи никогда не отдавались эхом внутри шаткого деревянного строения. Словами, недоступными ее пониманию, он рассказывал о чудесной земле, где каждый – волшебник, где никогда не приходится делать страшного выбора, где чувство вины почти неизвестно, где нищета и упадок – понятия отвлеченные, и дети узнают о них в школе: пусть понимают, как им повезло – родиться в мире, где нет разбитых сердец.

Он рассказывал ей о мужчине, о воине, который работал на волшебников, делая для них то, что они сами не могли или не хотели делать. И этот человек перестал на них работать: он делал это, страстно желая избавиться от чувства вины, которую не хотел признавать за собой и которую не смогли обнаружить даже волшебники, но в итоге это чувство только усиливалось и, наверное, стало бы для него непереносимым.

А иногда он рассказывал о другом времени и другом месте, далеко в космосе и во времени и еще дальше – в истории, об огромном прекрасном саде, где играли четыре ребенка; но эта идиллия была разрушена выстрелами. Он рассказывал о мальчике, который стал юношей, а потом мужчиной, но всю свою жизнь носил в сердце любовь к девочке. Многие годы спустя в том далеком месте, говорил он, разыгралась небольшая, но опустошительная война, и сад погиб. (А мужчине удалось вырвать девочку из своего сердца.) Наконец, когда от долгого говорения его начинало клонить в сон, а ночь вступала в свои темные права и женщина давно уже пребывала в стране сновидений, он порой шептал ей о громадном корабле, громадном корабле из металла, замурованном в камень, но по-прежнему страшном, опасном и могучем, и о двух сестрах, державших в своих руках судьбу корабля, и о судьбе этих сестер, и о Стуле, и о Стульщике.

Потом он засыпал и каждый раз, просыпаясь, обнаруживал, что ни женщины, ни денег нет.

Тогда он поворачивался назад к темной стене из толя и пытался уснуть, но напрасно. А потому он вставал, одевался и уходил, снова прочесывал берег до самого горизонта под голубыми или грозовыми небесами, где кружили птицы, обращая свои бессмысленные песни к морю и соленому ветру.

Погода менялась, но он никогда не интересовался, какое теперь время года. Тепло и свет сменялись холодом и полумраком, случалось, что шел дождь со снегом, и тогда его пробирала дрожь. Ветры гуляли вокруг темной лачуги, завывали, пробираясь в щели между досками и дыры в толе, шевеля песок, который ворочался на полу, словно кучка омертвевших воспоминаний.

Песок накапливался в лачуге – ветер вдувал его то с одной, то с другой стороны. Он тщательно выметал песок и выбрасывал через дверь, словно делал подношение ветру, и ждал следующего шторма.

Он всегда подозревал, что в этих неторопливых песчаных наводнениях есть какая-то закономерность, но не мог заставить себя поразмыслить, чтобы выявить ее. Так или иначе, каждые несколько дней ему приходилось тащиться с маленькой деревянной тачкой в парковочный городок и продавать там дары моря, получая за них деньги, а значит, и пищу, а значит, и женщину, которая приходила в лачугу каждые пять-шесть дней.

Парковочный городок менялся с каждым его приходом. Дома-машины прибывали и убывали, улицы появлялись и исчезали – все зависело от того, где люди выбирали место для стоянки. Были тут и более-менее постоянные элементы пейзажа: например, дом и двор шерифа, огороженная территория для хранения топлива, вагончик кузнеца, торговая зона из легких фургонов, – но даже и они медленно менялись, а вокруг них все пребывало в постоянном течении, и поэтому география городка всякий раз была для него другой. Он получал тайное удовольствие от этого первобытного непостоянства и был не прочь навестить городок, хоть и притворялся, что терпеть его не может.