— Ну уж нет, — сказал Стивен. — Извиняюсь, но так не пойдет. Я в профсоюз платил. Налоги платил с каждой получки. Я вам не попрошайка и не дармоед. Я — трудовой человек. В данное время, может, и нет, но в принципе — да. Нельзя было допускать, чтобы они меня вышвырнули. Я не доставил им, — он постучал по столу, — такого удовольствия, понимаете?

— Уважая ваше право на увольнение по собственному желанию, мистер Граут, должен все же сказать, что в таком случае вы по закону...

— Нет, так не пойдет, — стоял на своем Граут. Они его настигли. Он начал покрываться потом. Под воротником зачесалось, из подмышек пахнуло тяжелым, густым запахом. Мистер Старк покачал головой:

— Мы так...

— Я вам не «мытак», молодой человек! — Граут повысил голос.

На него стали оглядываться. В светлом помещении Центра занятости было многолюдно, он только сейчас это заметил. Косые лучи солнца, свободно проникавшие в окна, заливали все помещение и нагнетали жару. Но есть жара простая и есть жара микроволновая. Уж кто-кто, а он хорошо знал разницу. От простой жары не бывает такого зуда. Простая жара, в отличие от микроволновой, идет снаружи, а не изнутри, и действует не сразу. Он попытался не думать о жаре и повторил:

— Я вам не «мытак», я этого не потерплю, так и знайте. У Старка вырвался сдавленный смешок. Надо же! Ему смешно!

— Очень жалко, мистер Граут, но вы потеряли право на пособие по безработице. В течение первых шести недель вы можете претендовать только на материальную помощь...

— Жалко? — переспросил Граут. — Знаете, как говорится: жалко у пчелки! Я желаю знать, почему меня подвергают дискриминации!

— Никто вас не подвергает дискриминации, мистер Граут, — ответил инспектор. — Согласно закону, увольнение по собственному желанию лишает вас права на получение пособия по безработице в течение первых шести недель после расторжения трудового договора. Если у вас имеются основания — а я полагаю, они у вас имеются, — вы можете подать заявление на материальную помощь.

— А гордость? — зычно возгласил Граут. — Разве она ничего не стоит, а? Что вы себе думаете? Материальная помощь! Как такое в голову могло прийти? Я в профсоюз платил. Налоги платил. Так не пойдет.

— Ценю вашу принципиальность, мистер Граут, но тут ничего не поделаешь, закон есть закон. Возможно, у вас имеются основания для получения материальной помощи; тогда вам необходимо, прежде всего, встать на учет...

— Нет, так не пойдет, — уперся Граут, расправил плечи и принялся сверлить Старка одним глазом, дабы вернуть утраченное преимущество и заставить инспектора уйти в оборону. — Меня опять подвергают дискриминации, вот и все. Мало того, что я пережил не один кризис. Это меня не сломит. Им так легко от меня не избавиться. Я не собираюсь...

— Если вы считаете, что с вами обошлись несправедливо, — перебил его Старк, — то можете обратиться...

— Ха! — воскликнул Граут. — А когда это со мной обходились справедливо? То рабочий, то безработный, жилье есть, а житья нет, и так везде. Но вы не дождетесь, чтоб я побежал жаловаться. Я теперь ученый. Знаю: справедливости не добьешься. Мне гордость не позволяет унижаться.

Он хотел объяснить свою точку зрения, но почувствовал, что счет не в его пользу. Клерк Старк шел в наступление. Какая несправедливость. Вот негодяи! В Управлении его ни о чем не предупредили, не сказали, что он лишается пособия по безработице. Специально подначили его написать заявление, а ведь сперва хотели уволить по приказу. Еще бы совсем немного, и они бы уволили его сами, тогда бы он не оказался в таком положении. Вот гады!

— Для этого необходимо следующее, — заговорил Старк и принялся объяснять, что требуется от Стивена для регистрации в Центре занятости.

Граут не вслушивался в наставления инспектора. Вместо этого он следил за его лицом, которое теперь приняло отчужденное, заученное, профессиональное выражение, какое Граут видел уже сто раз.

Вдруг Старк произнес «форма П-45», и у Стивена екнуло сердце. Именно эту бумаженцию он и обронил. Или нет? Что-то в этом роде Эштон кричал ему вдогонку. Ох-хо-хо. На него обрушился очередной залп микроволн; все тело охватил беспощадный жар, к щекам прилила кровь. Кожа чесалась и зудела. Черт побери! На радостях, что уволился из дорожного управления, он совершенно не подумал об этой справке. Ну конечно — вот почему Эштон пустился за ним вдогонку.

Внезапно его осенило: ан нет, это подстроено. Уж он бы запомнил, если бы ему на руки выдали такую справку. Наверняка ее и не выдали. Если это настолько важная справка, они, конечно же, ее не выдали. Вот и в прошлый раз, когда он остался без работы, служба занятости не прислала ему талоны; это делалось с единственной целью — выбить его из колеи. Чем бы они ни отговаривались: неправильно заполнены анкеты, с ошибками написан адрес, то да се, — он прекрасно знал, что происходит за его спиной. Его пытались погубить — медленно, но верно.

Они — эти неведомые Контролеры, в человеческом или в ином обличье, — могли даже не обращаться за приказом к командованию; у них уже были разработаны планы на все случаи жизни. Даже если удача будет на его стороне, они все равно не оставят попыток его заморочить. Хитрые бестии!

Положа руку на сердце, иногда он мечтал о том, чтобы его оставили в покое и дали спокойно прожить эту жалкую, никчемную, бессмысленную жизнь. Как бы то ни было, существование могло бы стать более или менее сносным, если бы они прекратили его мучить. Он понимал: это позорные, недостойные желания, но ведь он — по крайней мере, на данном этапе — всего лишь человек, с присущими ему человеческими слабостями, хотя во время Войны был сверхчеловеком. Раз ему такое лезло в голову, одно это уже показывало, насколько они преуспели в своих происках. Они до такой степени подавили его возвышенный образ мыслей, его веру в себя, что он уже был почти готов променять возможность возвращения к своему блистательному прошлому на тихую и спокойную рутину. Но он не отступит! Им его не одолеть!

И все же нельзя было расслабляться при увольнении из дорожного управления; он. Даже не заметил, в какой момент они провернули этот трюк с якобы оброненной справкой. Он заподозрил, что они изобрели какие-то новые лучи, делающие его забывчивым и рассеянным. Беда в том, размышлял он, не слушая разглагольствований Старка, что действие столь изощренного дьявольского оружия очень трудно уловить. Тут надо будет еще многое проанализировать. Но сейчас-то как быть?

В запасе всегда оставалось Возмездие. Он мог с ними поквитаться не хуже каких-нибудь коммандос.

Со школьной скамьи он находил удовольствие и облегчение в том, что вершил Возмездие самым неожиданным для них образом. Он швырял камнями в окна контор и цехов, откуда его увольняли, разрисовывал стены, оставлял царапины на машинах начальства и отламывал эмблемы с капотов (впрочем, это он делал в целях собственной безопасности), звонил по телефону и сообщал, что в здании заложена бомба. Для них эти мелочи были, конечно, как булавочный укол; но суть дела заключалась даже не в том, что своими поступками он все-таки досаждал Мучителям, мешал им жить, хоть бы и самую малость, и затруднял их козни; суть дела заключалась в том, что на него самого все это оказывало поразительно благотворное воздействие. Карательные вылазки помогали снять напряжение, разрядить злость, излить ненависть. Попробуй он закупорить эти чувства в себе, его бы давным-давно разорвало. Они бы объявили его сумасшедшим; а если бы он совершил что-нибудь совсем уж страшное и криминальное, его бы упрятали в тюрьму, где людей калечат и «опускают», где человека ничего не стоит убрать — и все будет шито-крыто, потому что за решеткой свои законы. На свободе они, по крайней мере, вынуждены были играть по определенным правилам, хоть эти правила сами же изменяли, когда им это было выгодно (к примеру, только он нашел работу в пригороде, как они удвоили плату за проезд в автобусе), а в психушке, и тем более в тюрьме, они могли сделать с ним все, что заблагорассудится.