случае все, что проявляется как чувственное восприятие, должно быть действительным и недействительным в равной степени. Человеку свойственно «по умолчанию» считать, что он находится «здесь» (во времени и пространстве в данном физическом состоянии), а все остальное находится «там», – вовне его организма и психики. Но понятие «там», как справедливо отмечает Дж. Спенсер-Браун, нисколько не менее реально, чем понятие «здесь», где предполагается наличие исследователя, не может существовать вопрос «где?», который можно было бы задать к слову «там», ибо «там» и «здесь» эквивалентны, и асимметрия возникает из-за наличия исследователя в положении «здесь»[18].

Богданов считал, что бытие «в себе» и бытие «для нас» в своих основных элементах и их простейших сочетаниях тождественны; мы воспринимаем реальные, действительные свойства вещей, а не их отражения, не их более или менее искаженные копии. Автор «Эмпириомонизма» не видел необходимости допускать, что показания наших чувств дают нам искаженные или, как выражался Плеханов, «иероглифические» отображения реальных свойств вещей; и самая идея удвоения мира, распадения его на «внешние» реальности и их отражения «в нас» представлялась Богданову внутренне несостоятельной, противоречивой.

В действительности мы видим, осязаем и вообще воспринимаем свойства «вещей» не «нас», а вне нас, вне нашего тела, в тех самых пунктах пространства, где должны находиться и сами воспринимаемые вещи. Критический вопрос от сторонников теории отражения мог бы звучать так: почему бы конструирование картины действительности из первичного сенсомоторного материала, возникающего в результате столкновения организма с какими-то внешними факторами, не интерпретировать как процесс отражения этих факторов, а значит, и реальности? Ответ заключается в следующем: складывающаяся в результате этих взаимодействий картина реальности конструируется не по правилам существования внешнего мира (мы их не знаем), а по правилам функционирования живого организма (когнитивной системы). Впрочем, эти правила, мы тоже до конца не знаем, но все-таки продвижение по этому пути содержит преодолимые препятствия (они ограничены только возможностями экспериментов и имеют тенденцию к разрешению), а непреодолимые онтологические трудности познания бытия, где эксперимент бессилен.

Богданов считал, что объективные реальности или, по крайней мере, их простейшие составные части – «элементы» существуют «в себе» совершенно так же, как мы их воспринимаем, «причем в одном сочетании, в одной связи комплексы этих элементов образуют физическое тело, а в другой связи – явления нашего сознания». Богданов не разъясняет, что такое элементы, но из контекста ясно, что это не атомы или молекулы, но что же это тогда? Рационального ответа Богданов не дает, и это было наряду с прочим весьма уязвимым местом его философской теории. Но он интуитивно чувствовал, что соединить психическое и физическое в одном понятии возможно и делает это не с помощью дефиниций, а сразу переходя к главной конструктивной идее: комбинации элементов могут порождать физические и ментальные конструкции. Различие – вот, что является единицей знания. Можно привести аналогию с картой, предложенной польским ученым Коржибским[19]. Карта – это не территория. То, что попадает на карту – это различия (в высоте, протяженности, растительности, плотности населенности и т. п.). Наше знание – это такая же карта. Выбор различий (выбор факта, выбор идеи) вообще говоря, произволен. Мы можем иметь множество карт, но территория (объективная реальность) остается «вещью в себе».

Теперь, следуя идее Коржибского, можно допустить, что загадочные элементы Богданова можно трактовать, как различия. Например, различие между листом бумаги на столе и деревом столешницы не содержится ни в бумаге, ни в дереве. Также очевидно, что различие не находится в пространстве или в промежутке времени (в последнем случае мы могли бы говорить об изменении). Следовательно, делает вывод Бэйтсон[20], различие – это абстрактное понятие, это идея, это ментальная конструкция. Оно не локализовано ни в пространстве, ни во времени. Комбинации (комплексы) различий образуют то, что мозг трактует либо как психическое, либо как физическое. Идея элементов и их комбинаций, предъявляемых нам в виде физического и психического, даже сегодня трудно воспринимается учеными, воспитанными на многовековой картезианской парадигме. Включение в состав комплексов психических составляющих, а по существу духа, мысли, полностью противоречило марксистской теории, в которой между материей и духом пролегает бездонная пропасть и последнему дозволяется лишь отражать материю.

Ленин, будучи лидером большевиков, не мог допустить подрыва основ ортодоксальной марксистской теории. В противостоянии марксистской философии и богдановского эмпириомонизма Ленин видел не отвлеченный философский вопрос. В условиях российского революционного движения философия большевистского марксизма имела прямые, непосредственные, конкретные выходы на практическую политическую стратегию и тактику при подготовке и осуществлении социалистической революции и, впоследствии, строительства социализма. Отсюда беспощадная критика махизма и А. А. Богданова (как наиболее крупного и популярного среди рабочего класса России махистского философа). В мае 1909 года в издательстве «Зерно» выходит первый и последний философский труд Вл. Ильина (псевдоним Ленина в то время) «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», где он со всей своей политической страстью и неумолимой логикой схоласта-правоведа обрушивается на всех представителей монистического эмпирического знания, имея в виду главной целью Богданова и сочувствующих ему Горького, Луначарского, Базарова, Скворцова-Степанова и других. Это были люди, из числа немногих, которые могли объективно понять содержание «Эмпириомонизма». Богданов с его научной щепетильностью и максимализмом не мог не ответить на яростную критику Ленина. И этот ответ был дан в ярком философском памфлете Богданова «Вера и наука (о книге В. Ильина “Материализм и эмпириокритицизм”)»[21].

Последовательно, шаг за шагом Богданов показывает, что за внешним фасадом якобы глубочайшей учености Ленина на самом деле скрывается невежество или намеренное искажение научных фактов; вместо научной критики – навешивание ярлыков на оппонентов, как философских реакционеров, а вместо провозглашенной цели борьбы со старым просматривается ненависть к различным новшествам. Впечатляет замечание Богданова, сделанное в одной из сносок: «Особенно недопустимой представляется ссылка на десяток различных рефератов Богданова, ссылка, которую не может точно проверить никто из тех, кто не слышал самих рефератов. Дело в том, что ни на одном из них он (Ильин) не был; не был даже на том, на который был специально приглашен, – на полемическом реферате по поводу разбираемой книги В. Ильина»[22].

Всякий, кто прочитает «Веру и науку», поймет, что Ленин никогда бы не согласился сойтись в публичной полемике с Богдановым по поводу «Материализма и эмпириокритицизма», так как он прекрасно понимал, что ему не выстоять в прямом споре против уничтожающей критики Богданова. А этого себе будущий вождь мирового пролетариата позволить не мог. «Вера и наука» Богданова не дошла до сознания широких коммунистических масс, а «Материализм и эмпириокритицизм» на долгие годы вошел в анналы философской