над любыми философскими системами, в том числе и над эмпириомонизмом. Действительно, если тектология относится к философии, как научное знание – к его «смутному предчувствию»[35], то обладание этим знанием делает излишним изучение «прежней философии», лишает ее универсального значения. Отсюда, на первый взгляд, следует вывод о том, что Богданов, вслед за сторонниками позитивизма, провозглашает тезис о «конце философии», объявляя научное знание достаточным для интеллектуальной и духовной эволюции человечества.

Конечно, такое умозаключение является небесспорным. Несмотря на то, что вопросы философии науки занимают в «Эмпириомонизме» важнейшее место, они не могут представлять собой всю философскую проблематику этой работы. Скорее, наоборот: именно потому, что в «Эмпириомонизме» действительно продумывается философская проблематика, из нее можно выделить и те вопросы, которые относятся к философии науки. Чтобы доказать это положение, необходимо прояснить смысл противопоставления философии и науки, как его понимал Богданов, а также ту роль, которую они играют в деле познания.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что тезис Богданова о конце философии, к которому он пришел в процессе творческой эволюции, является философским положением, требующим соответствующего, т. е. философского, понимания. Вряд ли можно согласиться с тем, что этот тезис стал закономерным следствием применения Богдановым основополагающих принципов монизма при построении философской «картины мира». «Страсть к монизму»[36] была по преимуществу философской страстью, а никак не равнодушно-объективным стремлением научно описать мир. Пафос монизма, пронизывающий все сочинения Богданова, не вмещается в тесные рамки гносеологической проблематики и свидетельствует о необходимости выхода в «жизненно важный» мир, в котором ставятся и не решаются «проклятые вопросы» философии и в котором «сама жизнь становится философией»[37]. Отсюда, в частности, широта интересов Богданова, стремившегося монистически осмыслить и сферу культуры, и сферу социальной жизни, а также политику и искусство. Монизм как страсть сродни, скорее, герценовскому «tout accepter et rien exclure»[38] (все принять и ничего не исключать) – требованию принимать мир во всей его сложности и противоречивости, а не редуцировать его к легко объяснимому содержанию.

Говоря о конце философии, Богданов ни в коем случае не предлагал отказаться от нее и всецело отдаться науке. Из его рассуждений следует лишь то, что наука как знание действительного существенно отличается от философии, которую можно назвать знанием возможного. Наука, строго придерживающаяся данных опыта, всегда ýже философии, которая включает в себя и элементы ненаучного или еще не ставшего научным знания. В силу четкой определенности своей проблематики наука, в отличие от философии, является знанием бесконечным (в том смысле, в котором можно считать бесконечным человечество, планомерно занимающееся систематизацией объективного опыта). Конечность же философии выражается в том, что она по необходимости является знанием законченным, т. е. полным: даже тогда, когда философы отказываются апеллировать к абсолютным истинам, чтобы обосновать завершенность познания, они вместо абсолютных истин подставляют собственные допущения, которые отличаются от научных гипотез тем, что никогда не могут быть доказаны опытом, так как «с понятием о философской теории не совмещается мысль о точной опытной проверке»[39]. Таким образом, наука как система принципиально неполного и бесконечно развивающегося знания не исключает, а, наоборот, предполагает наличие философской теории, которая как «необходимое орудие руководства в практике и в познании»[40] придаст научному знанию полноту и завершенность, сделает научное искание осмысленным и направит его к конкретной цели.

Конечно, в работах Богданова можно встретить высказывания, которые, на первый взгляд, однозначно выражают мысль о ненужности философии, о ее преходящем значении и исторической обреченности. Так, например, он утверждает, что «по мере своего развития тектология должна делать излишней философию и уже с самого начала стоит над нею, соединяя с ее универсальностью научный и практический характер»[41]. Вот еще характерное рассуждение Богданова, которое, казалось бы, как нельзя лучше подтверждает вывод о конце философии: «Философия доживает последние дни. Эмпириомонизм – уже не вполне философия, а переходная форма, потому что он знает, куда идет и кому должен будет уступить место. Начало всеобщей новой науки будет положено в ближайшие годы, ее расцвет возникает из той гигантской, лихорадочной организационной работы, которая создаст новое общество и завершит мучительный пролог истории человечества. Это время не так далеко…»[42]

Действительно, в процессе работы над «Тектологией» Богданов осознал, что всеобщую организационную теорию можно построить уже как науку – точное, универсально-широкое и эмпирически выверенное знание, а не только как гипотетическую философскую концепцию. Однако следует ли отсюда, что он пришел к убеждению о несостоятельности философии, «зачеркнув тем самым свой огромный труд по созданию эмпириомонизма»[43]? Такой вывод вряд ли является правильным. Очевидно, что без эмпириомонизма тектология была бы невозможна. Более того, тектология может считаться научной лишь постольку, поскольку сохраняют свое значение философские положения эмпириомонизма.

Прежде всего нужно учесть, как понимал Богданов отношение между наукой и философией. Наука как специфический вид знания (идеологии) в ходе социального согласования опыта выделяется из философии и существует не только одновременно с ней, но и благодаря ей, так как без всеобщих идеологических форм организации объективного опыта, которые и дает философия, сообщая картине мира полноту и завершенность, наука обойтись никогда не сможет. Если по мере гармонизации опыта наука делает излишней философию, то это нужно понимать в том смысле, что философские допущения она превращает в объективное знание или же отвергает их как элементы субъективного опыта. Однако это совсем не значит, что «философия бесплодна и бессильна»[44] и что наука способна ее заменить. Полного «вытеснения» философии из сферы познания и – шире – социальной жизни никогда не произойдет, так как непрерывность и целостность опыта (условие социальной жизни и научного мышления) требуют таких идеологических приспособлений, которые невозможно получить непосредственно из опыта: тут всегда необходимо некоторое домысливание, или произвол (это Богданов называет «методом дополнения опыта, или подстановки»), чтобы можно было сформулировать хотя бы задачу познания (его идеал). Таким образом, функция философии заключается в том, чтобы обеспечивать целостность опыта (познавательный монизм), а науки – в том, чтобы делать полученную монистическую картину мира объективной реальностью. Наука всегда зависит от философии, и чем более философия становится «излишней», тем более важными оказываются ее предельные допущения, поскольку именно они выступают в качестве последних организующих социальный опыт форм.

Разумеется, философия, будучи стремлением сорганизовать воедино опыт, раздробленный силою специализации, не в силах «связать тонкими, светлыми нитями идей глубоко разорванную и все дальше расползающуюся ткань мира»[45], не способна «объединить, связать то, что разъединила действительность»[46], и в этом заключается ее коренное противоречие, «неразлучный с нею трагизм». Но