— Ты довольно скоро станешь заправлять делами, но не теряй попусту время…

— Что ты имеешь в виду?

— Думаю, стать специалистом по керамике, закончив колледж, не помешало бы, а?

Они понимали друг друга с полуслова.

— А как же дядя Чарли?

Она широко улыбнулась:

— Любая выдуманная ложь станет для него лучшим утешением. Когда он узнает правду, будет уже поздно.

Бабушка взяла руки Артемаса в свои:

— Я столько лет — целые десятилетия — приближала этот момент, чтобы снова гордиться своим родом.

— Я не посрамлю тебя, бабушка.

Слезы навернулись у нее на глаза.

— Значит, моя печаль и одиночество стоили того. Но существует еще кое-что… Старое поместье, Голубая Ива, с ним так много связано…

— Оно не забыто и не потеряно. Когда-нибудь оно вновь станет таким же прекрасным, как прежде.

Артемас опустился на колени и обнял ее. Он никогда и никому не говорил о своем соглашении с Лили. Он всегда ощущал неловкость, думая об этом, ведь с самого детства и все эти годы — о Боже! — он был для девочки другом по переписке. И для него так много значили ее капризное обожание и поддержка!

— Позволь поведать тебе о Лили Маккензи, бабушка, — тихо произнес он. — Поверь, Голубая Ива находится в очень надежных руках.

* * *

Наступил холодный февраль, и в один прекрасный день отец вернулся из Филадельфии домой. Дядя Чарли пропадал в Нью-Йорке, Артемас занимался в своей комнате деловыми бумагами, а младшие Коулбруки были в школе.

Он услышал, как отец прикрикнул на управляющего, и уже хотел было выйти, как в дверях, грузно опираясь на трость, появилась бабушка:

— Ты представляешь, что произойдет, если ты спустишься?

— Так надо. Рано или поздно придется покончить с этим.

Она усмехнулась:

— Неужели ты хочешь загубить свою жизнь? Или собираешься пожертвовать ею ради братьев и сестер? Будь лучше отца, лучшим, чем твоя фривольная, глупая мать. Тебе только восемнадцать — впереди еще целая жизнь. На тебя все мои надежды! Я не могу изменить своего сына, но приложу все старания, чтобы ты вырос непохожим на них.

— Тогда, пожалуйста, не вынуждай меня малодушничать.

Бабушка чуть сгорбилась, доставая из кармана парчового платья маленький серебряный револьвер:

— Возьми, чтобы я не нашла тебя убитым или покалеченным. Вряд ли ты успокоишься, пока не решишь, стоит ли рисковать своим будущим, то есть будущим всей семьи.

Артемас сунул пистолет за пояс и, прикрыв свитером, шагнул вперед. Отец мерил шагами библиотеку. Распахнув пальто, в помятом костюме, растрепанный, побагровевший от ярости, он шагнул навстречу сыну:

— Ты, мстительный молокосос, как ты посмел давать в суде показания против меня?

Артемас ловко вытащил пистолет, щелкнул предохранителем и с каменным выражением на лице прицелился.

— Это единственный способ смыть твой позор, — хладнокровно бросил Артемас.

Он спокойно выдержал изумленный взгляд отца, в котором на миг застыли замешательство, отвращение и страх. Артемас, не повышая тона, продолжил:

— Странно, что мать полюбила тебя. Видимо, только потому, что была так же больна, как и ты. Разве ты достоин чьей-нибудь любви? Лишь она могла родить от тебя детей, не задумываясь об их будущем, да еще шестерых!

— Не стреляй, — проговорил отец дрожащим голосом. — Ты же наш сын.

— Да, к сожалению. Но можно попробовать забыть об этом.

— Чего ты добиваешься? Чтобы я признался в том, что я эгоист? Черт побери, мальчик, это же и в самом деле так, как, к примеру, правдой являются и наши заслуги. Успех нашей семьи способствовал процветанию страны. Благодаря нам она существует. Мы заслужили свой статус и власть. Неужели ты не понимаешь, что для нас закон не писан?

— Ты ничего не создал.

— Я унаследовал власть вместе с молоком матери. И ты тоже. И девчонки, подобные той, с какой мы развлекались, — для нас ничто, пустой звук. Да мы можем купить таких тысячи! Раз можно получить все, что пожелаешь, так почему бы не взять это?

Артемас задыхался от презрения и горечи, в груди полыхало пламя жгучей ненависти, и наконец, стиснув зубы, произнес:

— Ты не получишь все, что хочешь, потому что это тебе не принадлежит.

Он медленно снял курок с предохранителя.

Отец в ужасе отшатнулся:

— Черт возьми, ничего не понимаю! Ты ждешь моих извинений?

Он опустился на колени; его била дрожь. Артемас целился прямо в покрытый испариной лоб отца, и вдруг в голове пронеслось: «Ты выше этого».

Сын почувствовал свое духовное господство и превосходство и спокойно опустил руку.

— Не стоит мараться. Ты для меня уже умер.

Крейтон Коулбрук чуть было не рухнул без чувств.

— Я знал, что ты не сможешь, — заверещал он противным голосом — Кишка тонка!

Артемас улыбнулся и направился к выходу.

— Кишка тонка, — донеслось ему вслед. — И твоя мать со мной согласится.

Артемас облегченно распахнул дверь. Он был свободен.

* * *

На следующий день, в холодное утро уик-энда, когда солнце заблестело на свежем снегу, в город вернулся дядя Чарли со своей маленькой женой, похожей на мышку, и двумя насмешливыми дочерьми.

Джеймс уединился в спортивном зале, со злобой намолачивая боксерскую грушу. Элизабет забилась в угол маленькой спальни, играя в куклы, которых она называла «мои бедные детки». Им всегда угрожали воображаемые монстры, и она пугала чудищ загадочной фразой: «Вот пойду позову Артемаса».

Кассандра украдкой ела мороженое, притаившись в укромном местечке. Внизу, в комнате управляющего, в такт песенкам из мультфильмов перед телевизором прыгала Джулия. Наступало время ленча, а Майкла нигде не было.

Дети наконец собрались в столовой, и Артемас вытащил книгу Робинсона «Швейцарская семья».

— Давайте еще раз перенесем чтение, — предложил Джеймс.

— Почему?

— Да потому, что это книга о счастливой семье, проклятие! — И, смягчившись, добавил: — Потому что она хороша лишь тогда, когда все вместе, а Майкла нет.

— Я видела его на улице час назад, — робко вмешалась Элизабет. — Он предупредил, что пойдет в лес искать красивые сосульки.

Артемас отложил книгу и тотчас накинул пиджак. У болезненного двенадцатилетнего мальчика причуд хватало. Дом дяди, забитый английским антиквариатом и гротескными скульптурами викторианской эпохи, угнетал Майкла. Он предпочитал лужайку и лес вокруг дома. И хотя эта часть Лонг-Айленда быстро заполнялась торговыми центрами и новыми жилыми домами, еще оставалось достаточно места для леса, скрывающего великолепные поместья, и ощущался дух джентри[11], беззаботных владельцев, мчавшихся верхом на чистокровных скакунах по звуку охотничьего горна.