Сегодня я размышляю об этом, как размышлял тогда, и опять, как тогда, оказываюсь в тех же самых потемках, настолько непроницаемых, что даже не верится, что они таятся в твоей собственной голове. То, что дядюшка называл святой простотой, которая «с неба звезд не хватает», в действительности было воплощенной двойственностью. Именно она, которая не умела ни читать, ни писать, властвовала в одной из прекраснейших библиотек Запада и вполне могла через «подставных лиц» определять и корректировать круг моего чтения. Ибо фройляйн Штарк была очень сообразительна и лучше дядюшки знала жизнь, и хотя она в своем страхе перед седьмой заповедью доходила до абсурда, хотя она и помешалась на катехизисе и благочестии в духе беззаветной любви к Деве Марии, ее строгость имела мягкую, как облако, и по-матерински ласковую изнанку. Но она не желала больше показывать эту изнанку. С тех пор как приключилась эта история с зеркальцем, мы с ней находились в состоянии войны. Я был неисправимым Кацем, а она твердым, как крупповская сталь, карающим ангелом, благосклонности которого едва хватало на то, чтобы терпеть мое присутствие на кухне по утрам, когда я, поджав хвост, пил свое молоко. Неужели она поставила на мне крест? Неужели для такого, как я, у которого на лице написана его каценячья сущность, не существовало ни милосердия, ни спасения?

Дядюшка тем временем узнал о случившемся, и фройляйн Штарк намекала мне всем своим видом, что меня ждет поистине страшная кара — в лучшем случае перевод в скрипторий, а в худшем я вообще вылечу из библиотеки как пробка. Я лишился сна и аппетита, я каждую минуту ждал грома небесного, и вдруг — отбой воздушной тревоги!..

Я совершенно забыл, что дядюшка как — никак мой avunculus — родной брат моей мамы и явно не прочь в очередной раз закрыть глаза на проделки своего племянника.

Возлежа на диване, посреди шелковых подушек, он спросил:

— Стало быть, ты опять спекулируешь?

Я отметил пальцем строку, на которой остановился, и вопросительно поднял глаза.

— Ну, по латыни speculor означает: «я смотрю, я наблюдаю». К тому же speculor родственно слову speculum, а это означает — что бы ты думал?

— Не знаю.

— «Зеркало»!

— Вот как?

— Да, speculum означает «зеркало».

— Интересно, — заметил я.

— Оставим это, друг мой! Оставим спекуляцию, дорогой nepos! — сказал дядюшка с добродушной ухмылкой

и таким образом вновь выступил на передний план моего рассказа, и если я до этого говорил о двойственности фройляйн Штарк, то теперь у меня просто нет слов, чтобы хотя бы приблизительно сформулировать загад ку, в которую хранитель библиотеки превратился для меня к концу лета. Что он хотел сказать? Что означало «Оставим это, друг мой! Оставим спекуляцию, дорогой nepos»? Что ему действуют на нервы мои поиски? Но тогда зачем он позволял своим коллегам снабжать меня бумагами, которые называл privatissima? Ведь он был praefectus librorum, одно его слово — и никто из шайки ассистентов больше не решился бы извлекать на свет Божий папки, частные письма и бесконечные фотографии, запечатлевшие моего деда, несостоявшегося фабриканта и бадмейстера, под солнечным тентом на берегу пруда.

А его на удивление мягкий, чуть ли не ласковый выговор по поводу «спекуляции»? Его словно забавляло, что в преддверии книжного святилища подрастал маленький Кац, с каждой неделей, с каждым днем все больше похожий на него самого. Но как его могла забавлять моя каценячья суть, если он делал все возможное, чтобы поглубже запрятать свою? Сплошные вопросы. Од нако шансов вывести на чистую воду моего дядюшку Каца, носившего ночные сорочки до пят и прятавшегося то под сутаной, то под ризой, то под белым халатом ученого — не говоря уже о желтовато-сером скафандре жировой прослойки, — было невозможно. Он жил для книг, он верой и правдой служил Слову, все остальное было неважно, лишено реальности, как жареные свиные колбаски, не имело значения. Он был выше всего этого, предметный мир был, так сказать, не его предметом. «Nomina ante res», — гласил его девиз, одно из важнейших понятий, основополагающая истина, а то, что принадлежит к предметно-плотскому миру, говорил он презрительно, существует где-то там, внизу, вне действительности. К счастью, это касалось и зеркальца. Несколько дней дядюшка игнорировал меня по каким-то неизвестным причинам — может, просто надирался, как матрос: в состоянии похмелья он не любил делить трапезу с другими представителями семейства хвостатых, пусть даже родственников.[21]Но в этот вечер, когда ему следовало наказать грешника, он вновь удостоил меня своего высочайшего внимания, даже ухмыльнулся, и та очистительная гроза с громом и молниями и огнем анафемы, о которой мечтала фройляйн Штарк, обернулась приятным, освежающим ветерком. Спекуляция, дескать, имеет один и тот же корень, что и speculum, и посему мне надлежит воздержаться от нее в будущем.

Тем самым наши старые, приятельски — веселые отношения были восстановлены; ему, похоже, было наплевать, что я — маленький Кац, ну, или хотя бы полу-Кац и большой любитель исподтишка поглазеть на веснушчатые ноги полуденных красавиц.

Но подобно тому, как в барометре в виде домика в зависимости от погоды выскакивает то одна человеческая фигурка, то другая, «возвращение» дядюшки и несостоявшееся возмездие вызвали исчезновение фройляйн Штарк. Когда я приходил на кухню перед своей башмачной службой, на столе меня ждали молоко и кусок хлеба с тонким, как бритва, слоем масла, без повидла — фройляйн Штарк разозлилась не на шутку, и, похоже, навсегда. Она, наверное, думала: «Что за рассадник разврата! Что за каценячье логово!» Вместо того чтобы сослать меня в скрипторий, дядюшка сохранил status quo, и она, праведница, опять, уже в третий раз, осталась с носом!

Тем временем книжный ковчег, управляемый Шторхенбайном, вошел со всеми своими залами, палубами и трюмами в территориальные воды сентября, в холодную утреннюю дымку; лето прошло — миновало свой зенит и тихо закатилось, все отчетливей вставала на горизонте монастырская школа со своими стенами и башнями, горная обитель, приютившаяся на высокой скале посреди густых туманов, осеняемая крыльями черных птиц, объятая дыханием вечных льдов и вечной зимы, — bref, дорогая посетительница, моя библиотечная пора заканчивается, и поэтому позвольте мне просить вас еще раз взглянуть вниз, на бедного, скукоженного служку-башмачника на пороге барочного зала.

Да, почтеннейшая, в данном случае мы тоже имеем дело с двойственностью; да что я говорю — мы имеем дело с расколом в чистом виде! Перед вами не один, а два человека, и более разных существ, чем эти двое, вы и представить себе не можете. Притом что они не братья, ни даже просто родственники. Еще хуже: это два варианта одной персоны, моей персоны. Вариант первый — Карлик Нос у ваших ног — в последние недели становился все более дерзким и хитрым, в то время как вариант второй, тот, что из будущего, все более однозначно демонстрирует свой школярско-монашеский лик, строгий и неумолимый, исполненный фанатичного послушания. Этот второй вариант приближается стремительными шестами, шлепая сандалиями и развевая полы своей рясы и еще издалека всем своим видом показывая, что с воспитанником духовной семинарии шутки плохи. Означает ли это, робко спрашивает вариант первый, что там наверху, за высокими монастырскими стенами, не очень-то жалуют каценячьи рожи, на что этот гусак в рясе сердито крякает: «Еще бы! Балда! Кому они нужны, эти каценячьи рожи? Нам, во всяком случае, они не нужны, ясно?»