Я поднял левую бровь. Он тоже.

— Надеюсь, ты меня понял, nepos? Пожалуй, лучше всего будет, если ты при случае намекнешь ей, что твой дядя провел с тобой беседу in puncto puncti.[23]

— In puncto puncti, — повторил я ошарашенно.

Он утер пот со лба.

— Я всегда знал, что ты умный мальчик. Ступай на службу. В четыре у тебя экскурсия, кто-нибудь из ассистентов подменит тебя на выдаче башмаков. Стой! Погоди! — крикнул он вдруг мне вслед.

Я застыл на месте.

— Еще вот какой момент…

Пять шагов до двери. Я затаил дыхание. Еще один момент — теперь уже по поводу рода Кацев?

В коридоре послышалось шарканье множества ног — очередной автобус. Он же должен понимать, что меня ждут! Я медленно повернулся, напомнил о себе деликатным покашливанием, потом осторожно спросил:

— Да, дядя?.. Ты что-то хотел мне сказать?

Но он уже не слышал меня: он улетел к своему отцу-пустынножителю и, наведя на него маленькое солнце своей лупы, двинулся вслед за ним по переулкам чудесного города.

Я поспешил на кухню и, сияя от радости, сообщил фройляйн Штарк, что дядюшка провел со мной беседу in puncto puncti. Она недоверчиво посмотрела на меня.

— Как? — воскликнула она. — Он и в самом деле тебе все объяснил?..

— Да, фройляйн Штарк, он и в самом деле мне все объяснил.

— Ну слава Богу, — сказала фройляйн Штарк и, сняв с плиты таз, в котором только что прокипятила мою испачканную простыню, с многозначительной улыбкой Мадонны поставила его под раковину.

Лето вернулось. Было опять жарко. Жарко как в пекле. В зале пришлось завесить окна. Струящийся сквозь гардины оранжевый свет покрывал лица посетителей краской стыда. Они сонно бродили от Средневековья к барокко, от Востока (шкафы DD-QQ) к Западу (СС-РР). Картины, а вместе с ними смотрители словно расплывались и таяли в ранних удушливых сумерках. Фройляйн Штарк сидела на кухне, сунув ноги в таз с холодной водой, а дядюшка, то и дело оттягивавший пальцем ворот своей сшитой лучшим римским портным сутаны, выпивал по крайней мере столько же воды, сколько вина. Все вокруг поникли от жары, все засыпали на ходу Все, кроме меня. Меня жара не мучила, это неожиданно еще раз вспыхнувшее лето словно оттеснило осень в какую-то туманную даль и облачило немногочисленных посетительниц в такие легкие, воздушные одежды, что надевать им на ноги башмаки было одно удовольствие. Фройляйн Штарк? Она была где-то рядом. но на заднем плане: очевидно, она считала испачканную простыню скорее несчастным случаем, чем грехом. «Это бывает, — сказала себе, наверное, бывшая крестьянка. — Мы, женщины, тут ничего поделать не можем. И если это первая и последняя испачканная простыня — а пока что повода для сомнений нет, — то, пожалуй, можно закрыть глаза на эту историю». Она свое дело сделала — отправила меня в табулярий, к грозному судье, воспитание есть воспитание, это было сделано для моего очеловечения и обращения в христианство, но дальнейшие санкции или poenitentiae[24]in puncto puncti были не предусмотрены. Bref: я опять, уже в четвертый раз, вывернулся, и, конечно же, свои вечерние чтения я (вернее, не я, а школяр-семинарист) посвятил углублению знакомства с занятнейшими рассуждениями философа Канта о нравственности. Фройляйн Штарк, умевшая читать мысли, похоже, заметила это, во всяком случае, она больше не пыталась лишить меня башмачной должности, а дядюшка, хоть и был озадачен моим интересом к Канту все же радовался, что его nepos занят философией, а не своим каценячьим отростком. «Золотая пора!» — напрашивается отрадный вывод.

Светлая погожая осень. Мои хозяева признали, что я на пути к исправлению, да и сам я все больше свыкался с мыслью о том, что этот пай-мальчик в рясе вскоре окончательно вытеснит маленького Каца. Перед дядюшкой я изображал отличника-вундеркинда, а фройляйн Штарк говорил, с каким удовольствием вспоминаю наш с ней поход в «Портер», вкусный ликер, наше веселое возвращение в родные пенаты. Все шло как по маслу — никаких вязальных спиц, никаких позорных пятен на простыне, дядюшка доволен, фройляйн Штарк тоже.

А тот маленький прохвост? Бывший вариант номер один?

Ах, он все чаще забывал о том, что сам хотел быть побежденным, покончить со своей короткой каценячьей жизнью. Сидел на своих лаптях, как утомленный долгим летом старик, и радовался их приходу, их запахам, радовался при виде их ног, уходящих вершинами в полумрак юбок-шатров, а поскольку он, благодаря своим очкам, теперь мог видеть все эти ленточки-пряжечки — штучки-дрючки совершенно отчетливо, как звезды в ясную ночь над пустыней, то они возбуждали его с небывалой прежде силой. Их ароматы сыпались на него, как ласки, загадочно поблескивал шелк, потрескивали чулки, что-то шептали нижние юбки, и если ловким рукам башмачника удавалось приподнять надеваемый на ногу башмак хотя бы на ширину ладони, то посетительнице тоже волей-неволей приходилось приподнимать ботинок, не очень высоко, но так, чтобы колено согнулось и на мгновение образовало тот заветный угол, позволяющий разглядеть верх ляжки и ленточку, на которой, как вигвам индейцев, держится черный чулок. Почему меня все это так возбуждало? Почему, черт побери, мне с каждым днем было все больше наплевать на опасную близость фройляйн Штарк, когда я реагировал своими хищными зенками и проклятым отростком на это явление презренного предметно-плотского мира, представленное на борту нашего книжного ковчега — где хранятся десятки и сотни тысяч слов! — лишь в виде крохотной словарной статьи: «Нижнее белье»?..

В первый год войны они еще приезжали на повозках, со всем своим скарбом, с женами и детьми, и бадмейстер, доктор Йозеф Кац, пытался помогать им, потому что эти повозки напоминали ему бегство Кацев на Линтскую равнину, когда он тащил свою тележку, а мать, задыхаясь от усталости и плача, толкала ее сзади.

— Быстрее! — кричала она, наклонив голову и упершись руками в задний борт. — Давай, тащи!

Тогда их было семеро детей, и, как знать, думал он теперь, может, брат с сестрой, бесследно пропавшие после смерти матери из сиротского приюта, придут через границу вместе с другими беженцами; может, в один прекрасный день он увид ит их перед собой в своей купальне, так что наплевать на опасность, надо помочь бедолагам. При этом Йозефу Кацу было на руку, что он юрист: Тассо Бирри, провозгласившему себя местным группенляйтером и раздувавшему щеки от сознания своей важности, не так-то легко будет справиться с ним. Слух о том, что он принимает у себя беженцев, быстро разлетелся по городу, и вскоре даже в жаркие летние дни купальщики почти перестали заглядывать к нему, зато на берегу постоянно торчала горстка одетых, болезненно бледных скитальцев — беженцев без багажа: с тех пор как пала Франция, они успевали уносить только ноги, чаще всего переходя границу в зимнем пальто. Они сидели на круглой, как карусель, скамье под ореховым деревом и молча смотрели прямо перед собой. Они ждали, когда им будет позволено сесть под тент на маленький стульчик, исповедаться и проникнуться надеждой на спасение. А под тентом сидел вовсе не священник, а он, загорелый бадмейстер, который редко вынимал изо рта свою аппенцельскую трубку. При этом он ни на минуту не ослаблял внимания, пристально следя за дорожкой, за вышкой д ля прыжков в воду и за сектором для не умеющих плавать — с этим не мог не считаться даже Тассо Бирри, утверждавший, будто бы Кац пренебрегает своими должностными обязанностями. Бадмейстер не нарушал никаких законов и инструкций. В купальне царил безупречный порядок.