В Париже

Мастерская художника Жерома находилась в стенах Парижской Академии художеств. Попасть к Жерому было не так просто. Но альбомы закавказских рисунков, показанные Верещагиным управляющему ведомством изящных искусств во Франции, открыли ему доступ в мастерскую профессора и академика.

— Кто вас направил ко мне? — спросил Жером Верещагина, быстро и пытливо оглядывая его. — В моей студии нет ни одного иностранца…

— Меня привели к вам, господин профессор, ваши картины. Я видел «Русских солдат-песельников», изображенных вами, видел ваших «Египетских рекрутов, конвоируемых албанскими солдатами», видел «Петушиный бой»…

— Достаточно, достаточно, — перебил его Жером. — Теперь вы похвалите мои картины, мое мастерство и будете решительно настаивать на принятии вас в мою мастерскую. Не так ли? Слушать похвалу я не хочу, а принять вас не могу. Впрочем, вы неплохо владеете французским языком, но не это важно. А что вы умеете? Покажите ваши альбомы. — Жером взял из рук Верещагина карандашные рисунки, начал перелистывать; сначала небрежно и быстро, потом медленно и внимательно он стал рассматривать каждый из них. Не просмотрев и половины альбомов, он метнул взгляд на Верещагина, сказал: — Прошу садиться, прошу, прошу… У вас правильное чутье и понимание натуры. Зарисовки кавказских типов удачны. Чувствуется академическая выучка, а еще больше — самостоятельность. — Жером не стал расточать похвал, подумал и спросил:

— Что же вы нашли такого в моих картинах, которые, как вы сказали, привели вас ко мне?

— Отсутствие академической выучки и полную самостоятельность, — ответил Верещагин, чуть заметно улыбнувшись.

— Ого! Вы не без озорства, вы под стать тем молодцам-французам, которые учатся у меня. А еще что находите вы в моих работах? Надеюсь, в салонах Люксембургского музея вы успели побывать?

— Да. Я в Париже третий раз. Понемногу свыкаюсь с французским языком, изучал его в Морском корпусе, в Академии художеств, изучаю самостоятельно. Во всех художественных музеях Парижа был неоднократно. Столица Франции законно является школой художеств для приезжающих. Мне нравится в ваших картинах не только техника мастерства с неразгаданным богатством оттенков и яркостью сильных, удачно подобранных красок, нравится мне в ваших работах совершенное распределение композиций, а главное — жизненная правда, изображение простых людей, притом не в манере слащавого академического классицизма, а по-человечески, по-новому… — Подбирая подходящие французские слова для выражения своей мысли, Верещагин немного замешкался. Заметив смущение молодого художника, Жером, как бы продолжая его мысль, сказал:

— Живопись, как и другие виды искусств, будучи прекрасной и понятной в одну эпоху, может не совпадать с понятием прекрасного в другую эпоху. Это закон развития, постоянного обновления. Искусство античного мира, даже искусство Возрождения в наше время уходит все дальше и дальше от народа. Искусство прошлых веков давно уже стало предметом эстетов, имеющих специальное образование. Согласен с вами, согласен, — дух времени изменяется, меняются вкусы и требования в живописи…

— Причем эта перемена происходит в самых естественных формах, а не навязывается искусственно и крикливо, — добавил Верещагин.

— Вы, кажется, имеете в виду некоторых наших ищущих живописцев? — спросил Жером. — Они еще во младенческой стадии!..

— Думаю, что не суждено этому ребенку развиться.

— Почему?

— Хотя бы потому, что он уже в зародыше оторван от матери-жизни. На искусственном питании недолго продержится.

— Думаю, что вы не ошибаетесь…

Обменявшись несколькими фразами о живописи и осмотрев верещагинские рисунки, Жером сказал:

— У меня, как правило, учатся одни французы, но для вас я делаю исключение. Мои ученики очень славные ребята, вы с ними в ссоре не будете. Но учтите такой обычай — они любят над новичками поиздеваться. Надеюсь, вы себя в обиду не дадите. И еще: избрав меня своим учителем, знайте, что опасность кроется в подражании учителю. Учитесь, но не подражайте, и вас никогда никто не упрекнет в том, что вы ученик Жерома.

— Благодарю вас за добрый совет и внимание, — почтительно раскланявшись, ответил Верещагин. С этого момента, без всяких формальностей, без особых рекомендаций он стал учеником Жерома.

На другой день рано утром Верещагин пришел в мастерскую-студию. Жером в эту пору занимался в классах Академии. В студии находились одни ученики. Верещагин отрекомендовался. И тогда послышались голоса:

— К нам пришел русский!

— Интересно, что он будет делать?

— Верещагин, вас зовут Верещагин?

— Да, Верещагин.

— Вы, вероятно, не знаете правил поступления в нашу студию?

— Какие же могут быть правила? Ваш учитель меня вчера принял.

— Раздевайтесь.

— Я уже разделся. Мое пальто висит в прихожей на вешалке.

— Догола раздевайтесь! Мы должны вас осмотреть.

— И раскрасить! — строго и решительно добавил один из учеников, — высокий, вихлявый, с нахальной физиономией.

— Да, да, и раскрасить.

— Господа, приготовьте палитры. Мы должны этого русского привести в художественный вид, согласно нашим правилам.

— Раздевайтесь! Не заставляйте себя упрашивать, подчинитесь, иначе худо будет.

Французы решительно стали наступать на Верещагина. Тот отступил к стене, занял выгодное оборонительное положение.

— Не препятствуйте, коллега, все равно мы силой сделаем то, что полагается. Привяжем к столбу и раскрасим.

— Сдавайтесь, лучше расписать ваше тело красками, нежели синяками…

— Вы забываетесь, господа, я не дикарь, я русский, — сказал Верещагин и одного из наиболее назойливых, пытавшегося схватить его, сшиб с ног.

— Ага! Этот дикарь еще дерется!

— К столбу его, к столбу!..

Видя, что с большой группой французов ему