не сладить, а стать посмешищем среди будущих коллег по студии тем более не входило в расчеты Верещагина, он быстро достал из кармана револьвер, только что приобретенный им:

— Это еще что за идиотизм? Бросьте свои мушкетерские замашки! Если кто из вас дотронется до меня хоть пальцем — тому пуля в лоб!..

В этот критический момент Жером появился на пороге мастерской. Увидев перепуганных учеников и перед ними Верещагина, размахивающего револьвером, он на минуту растерялся. Узнав, в чем дело, сказал:

— Не забывайте, друзья мои, что вы имеете дело с русским. Его соотечественники разбили самого Наполеона…

Конфликт был улажен. Ученики студии Жерома спрашивали Верещагина:

— И вы осмелились бы стрелять?

— Разумеется, — отвечал тот. — Для чего же тогда револьвер!.. Единственно, что помешало бы мне стрелять, — это отсутствие патронов. Револьвер не был заряжен.

Скоро французы свыклись с ним: молодой русский художник оказался общительным товарищем. Жером был также доволен новичком. Однажды, после работы над этюдами с натуры, он завел с Верещагиным беседу, стал выспрашивать его о Петербургской Академии художеств, о том, как и чему там обучают будущих живописцев. Верещагин рассказал ему все, что знал о старых способах преподавания живописи в Петербурге, о том, почему он ушел из Академии, и сознался, что, овладев техникой рисунка карандашом и сепией, он еще не успел сродниться с палитрой и кистью.

— Не сомневаюсь, что кисть и палитра в ваших руках заиграют превосходно, — сказал Жером, улыбаясь тонкими, словно подкрашенными губами. — Вы сумеете достигнуть поставленной цели. Я рад вам помочь. Учитесь.

Между Жеромом и Верещагиным завязались хорошие отношения. Верещагин с первых же дней учения показал себя упорным, трудолюбивым, способным быстро улавливать и воспринимать советы учителя. Другие ученики, французы, не уступали Верещагину в копировании классических образцов Лувра, но когда они на практике занимались зарисовками с натуры, тут каждый раз Верещагин брал верх над своими соучениками: лучше и тоньше он чувствовал природу, живее передавал ее в красках. В скором времени он отказался от копирования классиков и целиком отдался рисованию с натуры. Жером не протестовал против инициативы Верещагина, с интересом следил за его работами, внося поправки, если в том была необходимость. Как-то Жером заметил, что в ящике-этюднике, куда Верещагин складывал тюбики красок и кисти, лежали две измазанные красками книги в твердых, с тиснениями, переплетах.

— Это что у вас? Что читаете? — спросил он Верещагина, показывая глазами на книги.

— В часы вечернего досуга перечитываю Бокля — о цивилизации на Западе. В его работе есть и политика, и философия, что не мешает знать художнику. А это вот, — достал и раскрыл он книгу, недавно вышедшую в Петербурге, — «Живопись во Франции» в переводе Мацкевича. Она знакомит меня с вашими предшественниками.

— Похвально! — одобрил Жером.

— Не ради похвалы стараюсь, — хочу больше знать. Все это пригодится. К сожалению, увлекаясь живописью, мы не очень любим заглядывать в литературу.

— Да, вы правы, — согласился Жером. — Некоторые из моих учеников охотнее всего в часы досуга пойдут в дешевый ресторан и раскупорят бутылку, нежели заинтересуются книгой.

— Тот, кто любит рейнские и шампанские напитки, всегда найдет повод их выпить.

— Да, были бы франки, а за поводом у них дело не станет…

Услышав этот разговор, один из учеников Жерома, пейзажист Ропен, выглянул из-за мольберта и громко сказал:

— Русский Верещагин скуп и жаден. Он до сих пор не дал нам «входных», мы еще ни разу не кутили за его счет. Где же размашистая русская душа?..

— Так говорите же, сколько вам надо на выпивку?

— Шестьдесят франков.

— Вот вам сорок, больше пока не имею.

— Двадцать мы добавим от себя.

— Сегодня же, друзья, на Монмартр! Пора выпить и повеселиться! — послышались ликующие голоса учеников.

— Учитель! Вы пойдете с нами?

— Благодарю, друзья мои, знаю, что я своим присутствием не стеснил бы вас, но гуляйте, веселитесь, а я, занятый делами, оставляю за собой право завидовать вашей молодости.

В этот день Жером отпустил своих учеников раньше обычного. Веселой, шумной ватагой они вышли из мастерской. Двое энергичных юношей, любителей повеселиться за счет «благотворителя» — Брикар и Делор, — подхватили Верещагина под руки и повели впереди остальных. Верещагин в то время уже неплохо знал Париж, но о Монмартре имел лишь отдаленное представление, не находил нужным предаваться праздным увеселениям: и время было дорого, и деньги необходимы на более существенные нужды. Сегодня решено погулять, пусть будет бедно и дешево, но чтобы было весело. Здесь были кривые узкие улицы, серые невысокие дома с яркими раскрашенными навесами над увеселительными и питейными заведениями, занимающими нижние этажи домов. Стены повсюду исписаны любовными и фривольными стихами на всех языках мира. Сюда, в шумные кабачки Монмартра, приходили артисты, журналисты, поэты, художники и просто любопытные завсегдатаи и острословы, любители повеселиться в долг и за наличные. Ученики Жерома, обступив со всех сторон Верещагин на, вели его по узким и горбатым улицам, на самую вершину Монмартра, где у обрыва находилось популярное среди молодежи заведение, когда-то называвшееся «Кабаре убийц», но после одного шумного скандала, сопровождаемого массовым налетом полиции, кабаре переименовали, стали называть «Моя деревня». Под вывеской трепыхался от ветра полотняный аншлаг с изображением кролика и надписью: «Человек! Ты обязан иметь прекрасный желудок».

Верещагин с нескрываемым любопытством вошел в вестибюль этого заведения. За кассой сидел толстяк хозяин; зеленый бархатный жакет и деревенская широкая соломенная шляпа украшали его. Он раскладывал стопочками монеты; делал это весьма любовно, с явным выражением довольства на сытом, без единой складки, лице.

— Господа, проходите в общую залу! — пригласил он вошедших молодых художников.

Сдвинув вплотную несколько столиков, ученики Жерома живо