Исполни завет мой: коль здесь я Окончу солдатские дни, Возьми мое тело, товарищ, Во Францию, — там схорони…

Когда Верещагин кончил петь, все зашумели, стали выворачивать карманы и, собрав еще некую сумму, потребовали вина. Поздно ночью, взявшись за руки, шли они по безлюдным улицам Парижа, говорили о Франции, о Наполеоне, когда-то завоевавшем полмира и потерпевшем поражение в России. Пройдя немалое расстояние по улицам, освещенным газовыми фонарями, они остановились около огромного здания, украшенного двенадцатью статуями, французы сняли шляпы. Их примеру последовал и Верещагин.

— Здесь, в Доме инвалидов, в гранитном саркофаге, покоятся останки Наполеона Бонапарта, — сказал пейзажист Ропен.

Его товарищ Брикар добавил:

— Великий завоеватель… прославил и опозорил Францию. Но для нас, художников, Наполеон — неисчерпаемая тема.

— Вы бывали у его могилы, Верещагин? — спросил Делор, едва державшийся на тонких и длинных ногах.

— Бывал, знаю, — задумчиво ответил Верещагин. — Я уже третий раз в Париже. Видел саркофаг Наполеона. А известно ли вам, что гроб Наполеону из дикого карельского камня сделали наши русские каменотесы?

— Вот как! Русские отблагодарили поверженного гения! — сказал Ропен.

— Ирония судьбы, — отозвался Брикар.

— Да, ирония, — продолжал Верещагин. — Зачем шел, то и нашел. Гроб!..

Перед рассветом, вдосталь нагулявшись, ученики Жерома разошлись по квартирам. Верещагин пришел в свою скромную комнатку, снятую им под временное жилье, и долго не мог заснуть: ворочался с боку на бок на тощей постели и думал о будущем. Хотелось скорей закончить образование и работать, а не тратить на разгульную жизнь драгоценное время.

«Как знать, — думал он, вспоминая только что происшедший разговор с товарищами, — со временем Наполеон может послужить и мне темой, но для того, чтобы управиться с таким делом, много нужно учиться». Однажды после занятий в студии, где долго и утомительно велась беседа об освещении, о падающей тени и отражениях света на оригинале, а также о том, как почувствовать прекрасные формы и выразить их в искусстве, Жером завел разговор о тех французских художниках и скульпторах, которые, отдавая должное полководческому таланту Наполеона Бонапарта, немало потрудились над изображением этой личности. И, как бы вскользь, Жером спросил Верещагина о том, что говорят в России о войне 1812 года и ее последствиях.

— Наш народ не хотел войны, — сказал Верещагин. Мы — люди мирные и не нуждаемся в завоеваниях. Другое дело те, кто правит народом: у них могут быть иные взгляды. Во всяком случае русский народ не испытывает чувства ненависти к французскому народу. Разумеется, целых полвека прошло после той великой войны и острота ощущений в народе давно уже стерлась. Но десять лет назад, в Крымскую кампанию, Франция опять напомнила нам о себе.

— Севастополь — это незначительный эпизод по сравнению с двенадцатым годом, — заметил Жером. — Это было небольшое и непродуманное со стороны Франции вмешательство в русско-турецкую ссору.

— Что касается последствий двенадцатого года, — продолжал Верещагин, — то эти последствия сказались у нас в России в восстании декабристов на Сенатской площади. Отечественная война подсказала русским офицерам-дворянам, что по старинке России жить дальше невозможно. И они хотели казнить царя и ввести конституцию. Но они не могли этого сделать…

— Почему так? Почему произошло поражение?

— Об этом, профессор, вы можете прочесть у Герцена, — ответил Верещагин. — Герцен объясняет поражение восстания тем, что на Сенатской площади декабристам не хватало народа.

— Время исправляет подобные ошибки. Решать судьбы народа без его участия история возбраняет, — сказал Жером и, покосившись в сторону своих учеников-соотечественников, добавил: — А в истории и политике вы, Верещагин, разбираетесь лучше этих ленивцев…

Немного погодя он спросил Верещагина:

— Сколько же вам лет было, когда пал Севастополь?

— Всего лишь двенадцать, но я отлично помню, как наш народ переживал эту потерю. Я учился в Петербурге, видел плакавших людей, узнавших о том, что наши войска были вынуждены потопить свой флот в Севастопольской бухте и сдать неприятелю город. Потом, когда внезапно умер царь Николай, говорили, что он отравился лекарством, но царя не жалели. А нас, учеников, безгрешных юношей, под командой преподавателей водили в церковь молиться за выздоровление царя. Впрочем, глубокого впечатления у меня от тех дней не осталось…

Откровенные беседы на темы, не касающиеся живописи, между Жеромом и Верещагиным происходили нередко. Иногда Верещагин получал целые пачки писем от родителей и братьев, получал петербургские газеты, и Жером расспрашивал его, что нового в России после отмены крепостного права.

— Кажется, ничего выдающегося не происходит, — отвечал Верещагин на расспросы учителя. — Отец пишет, что собирает с мужиков выкуп за уступленную землю, часть земли отдает в аренду, часть распродает. Во всяком случае, судя по делам моего отца, старые устои рушатся быстро и невозвратимо. А судя по газетам, в России наступает пора промышленного оживления. Строятся заводы и железные дороги, английские, немецкие и французские предприниматели, опережая друг друга, влезают куда выгодно. Дворянство мечтало урезать права монархии конституцией, но ничего не вышло. Разговоры в печати об освобождении Польши тоже безрезультатны. За три года после «освобождения» подавлено в России свыше тысячи крестьянских бунтов, — таковы пока последствия реформы.

— Да, друг мой, и эти сведения из России не говорят о спокойствии и затишье. Свыше тысячи крестьянских волнений многое значат. Рано ли, поздно ли, все это может вылиться в крупное, потрясающее событие, — сказал Жером и, тут же опровергая сказанное, добавил: — Едва ли русские цари стесняются в мерах предосторожности. Они всегда подавляли. Разин, Пугачев, декабристы… Накоплен исторический опыт подавлений…

— Но накапливается и опыт решительных протестов. Не забывайте, профессор, и эту сторону