– Смотрите, чтобы так не получилось, что на суде один скажет одно, другой – другое. Для вас же лучше, сам понимаешь.

– Что нового может сказать кто-то на суде? О том, что было, и так все знают, а больше ничего и не было.

– Все так думали, но сейчас выяснилось, что вашим главарем был какой-то монах…

– Какой монах?

– Отец Тевдоре.

– Кто это выдумал?

– Он сам признал.

– Под пыткой?

– Тебе не стыдно? И какой смысл в пытках? Нам скажет, а на суде потом откажется. Нас так не устраивает.

– И как же он мог признаться, его даже в самолете не было и он ничего не знал?

– Нас это тоже удивляет, сильно удивляет. А знаешь, что еще меня удивляет? Я это уже по-дружески тебе говорю. Вот как это он сам остался в монастыре, а вас послал на бойню?

– Он ничего про самолет не знал.

– Потому что вы ему не сказали.

– А если б и сказали, он все равно был бы против.

– Не знаю, не знаю. Теперь он совсем другое говорит.

– Что говорит?

– Говорит, что был организатором. Кто ж такое дело напрасно на себя брать будет?

– Врет.

– Почему?

– Хочет нас спасти.

– Значит, он действительно был организатором.

– Монах с нашим делом не связан, и в самолете его вообще не было.

– Он-то говорит, что сам все запланировал, но…

– Что «но»?

– Если бы кто-нибудь, хотя бы один, подтвердил это на суде…

– Не найдете вы такого – этот монах вообще был против угона самолета.

– Ты же говорил, что он ничего не знал…

– Я тебе потому это говорю, что мы из одного района, и я хочу вам помочь. Я же хочу спокойно ходить по нашему району, дети у меня там растут…

– Монах ни при чем, и я ничем не могу вам помочь.

– Себе помоги, нам помогать никто тебя и не просит.

– Я пойду.

– Иди и подумай, я – тут, если надо, помогу. Близкие мы, это мой долг… Если что понадобится, не стесняйся.

– А что может мне понадобиться?

– Не знаю, мы же мужчины: печали, боль, тысячи забот. Я иногда так устаю, что трудно что-нибудь не принять – работа, дом, нервотрепки, тысячи проблем. Про меня никто не скажет, что я наркоман, но иногда без этого не получается.

– Мне не нужно.

– Знаю, но врач сказал, что у тебя какие-то боли. Вот и я подумал, что могу что-нибудь тебе достать вместо болеутоляющего.

– Ничего мне не надо.

– Как хочешь. Я тебе, как друг, предложил.

– Не нужно.

Паата привстал, улыбнулся, и следователь позвал конвоира. Когда его выводили из комнаты, следователь еще что-то говорил, но Паата его не слушал, он думал о мучавшей его боли. Какие-то странные боли начались у него сразу после вчерашнего обеда – если то, чем их кормили, можно было называть обедом. Но Паата думал о другом. Он думал о том, откуда мог знать о его болях следователь, если сам Паата никому ничего не говорил.

Вернувшись в камеру, он решил потребовать доктора, у которого, конечно же, не оказалось болеутоляющего, тем более от этой боли…

Когда Геге сказали, что его снова ведут на допрос, он готовился с такой радостью, что удивил охранника. По коридору он шел очень быстро, даже получил от конвоира несколько замечаний. Но сейчас Гега думал только о стене у входа в комнату следователя, где ожидал найти ответ Тины, и когда ему велели там остановиться, сердце Геги забилось так же часто, как и тогда, на их первом свидании.

Рядом с написанными им несколько дней назад двумя английскими словами, теперь мелкими буквами, но вполне разборчиво было уже приписано начало той строфы из «Витязя в тигровой шкуре», которую однажды прочла ему Тина, – «В башне я». И Гега в ответ спешно приписал продолжение «сижу высокой».

И хотя они были узниками не в высокой крепости, а в подземельях КГБ, сейчас для Геги это не имело значения. Ни сейчас, ни потом, неизвестно на котором по счету допросе, он вообще не слушал уже не раз сменившихся следователей. На этот раз это был уже пожилой. Точнее, он не мог их слушать. Гега думал о той ночи, когда на море Тина достала с полки хозяев «Витязя в тигровой шкуре».

Они лежали очень близко от окна, откуда было видно море, а луна была такой большой и светлой, что им даже не пришлось зажигать свет, чтобы читать книгу.

Это была идея Тины:

– Я закрою глаза, открою наугад «Витязя» и прочту то, что сразу попадется на глаза. А потом и ты закрой глаза, положи руку и прочти.

И в комнате следователя Гега точно вспомнил, что тогда Тине сразу же попалась именно эта строфа: «В башне я сижу высокой…».

Но следователь никак не мог понять, почему у заключенного, которого ожидал самый страшный, смертный приговор, такое счастливое выражение лица. Не знал он и того, что в жизни Геги это был самый счастливый день – в этот день Гега убедился, что Тина жива, что с ней все в порядке и, главное, она не одна. Их было двое: Тина и еще не родившийся малыш, который вместе с Тиной жил в тбилисской тюрьме КГБ. Гега не знал точно, в какой камере жили его жена и еще не родившийся ребенок, но главным для него было то, что они живы. И в комнате следователя он думал только о том, чтобы поскорее закончился допрос и когда его снова поставят у той стены, он успел бы написать еще два слова: «наш ребенок», «привет малышу» или «береги ребенка»…

Сосо Церетели, Дато Микаберидзе, Гия Табидзе

Думал Гега и о том, как ласкала Тина еще не родившегося ребенка, как трогала прекрасными пальцами свой живот, где уже жил новый человек…

А следователь решил, что раз арестант в таком хорошем настроении, то лучшего момента для того, чтобы сказать главное, не следует и ждать. У следователя в действительности и не было никаких желаний, но было задание, которое надо было выполнить, поэтому он прямо сказал Геге:

– На суде вы должны подтвердить, что угоном самолета руководил тот монах.

– Почему?

– Потому что он и был организатором угона.

– Я уже объяснил следствию, что это абсурд: не может человек руководить тем, категорическим противником чего был и остался.

– Следствие и так все знает. То, что он был организатором, уже доказано фактами и подтверждено твердыми аргументами. И монах утверждает, что сам всем руководил.

– А что вы тогда от меня хотите?

– Для суда важно, чтобы кто-нибудь из вас подтвердил это.