– Меня интересует, по какому принципу подбирались угонщики, и почему среди них не оказалось вас, ближайшего друга Геги.

– Я же уже сказал – Гега знал, что я откажусь.

– Почему вам не хотелось улететь?

– Улететь я хотел всегда, и сейчас хочу, и я обязательно улечу, но не на самолете.

Русский следователь какое-то время молчал, обдумывая ответ Иракли, но так и не догадался, что же хотел сказать этот молодой грузин. Поэтому последний вопрос он задал Иракли только для того, чтобы прервать неловкое молчание:

– А если не сможете улететь?

– Тогда переплыву море.

– Что переплывете?

– Море.

– Как?

– С песней.

– Шутите?

– Не шучу.

– В протокол допроса так и записать?

– Да.

– И все же как записать?

– Дословно.

– А все же?

– Я переплыву море…

В тот день у вернувшегося с допроса Иракли Чарквиани впервые возникло подозрение, что Гегу и остальных угонщиков, наверное, приговорят к расстрелу. И он поделился своим подозрением с друзьями – теми, кто был и друзьями Геги.

Не только друзья Геги, но и весь Тбилиси, да что там Тбилиси, вся Грузия, думала, что к смерти угонщиков не приговорят.

Мотивация была вполне логичной – угонщики не были убийцами, поэтому со стороны властей расстрел стал бы чрезмерной жестокостью. И друзья тоже встретили предположение Иракли с недоверием, но сам Иракли хотел больше знать о будущем приговоре, и он воспользовался советским прошлым своей семьи. Узнал, кто будет судьей, которому предстоит на будущем процессе вынести приговор, и нашел его сына. Сына судьи он встретил около университета, после лекций, и прямо спросил о том, что хотел узнать. Тот пообещал все разузнать, конечно, если получится. «Но я сомневаюсь», – все же сказал он Иракли на прощание.

В тот же вечер сын спросил отца, правда ли, что он будет судьей на процессе угонщиков. А в ответ услышал очень строго и даже агрессивно заданный вопрос:

– Кто тебе сказал?

– Сказали.

– Кто?

– Какое это имеет значение?

– Огромное!

– А все же?

– Это почти государственная тайна, и до самого процесса никто не должен знать, кто будет судьей.

– Какое государство, такая же и тайна. Все уже знают, что тебя собираются назначить судьей.

– Кто тебе сказал?

– Какая разница, в университете сказали… Об этом все уже знают.

– Университет всегда был антисоветским гнездом.

– Значит, в гнезде уже знают.

– Эта тема не кажется мне подходящей для шуток.

– А я и не шучу, меня серьезно интересует то, что случится.

– Что значит, что случится?

– Что случится на судебном процессе.

– Я не обязан отвечать, да и не хочу, тем более что заранее никто не знает, что случится на судебном процессе.

– Я не о деталях спрашиваю, меня интересует приговор.

– Приговора тоже никто заранее не знает, и на этот вопрос тебе никто не ответит.

– Ты можешь дать простой ответ на простой вопрос?

– Какой?

– Скажи да или нет.

– Что тебя интересует?

– Их приговорят к расстрелу или нет?

– Не знаю, но за угон самолета бандитов и террористов осудят так, как они того заслуживают.

– Это расстрел?

– Справедливо.

– Значит, расстреляют?

– Я же сказал, что не знаю…

Сын понял, что отец ничего ему не скажет. Понял и то, что приговор угонщикам самолета вынесут на суде, если уже не вынесли.

Как только сын вышел из комнаты, отец-судья набрал телефонный номер:

– Здравствуйте, батоно Владимир. Да, это я, когда вы сможете соединить меня с Первым?… Да, срочно… Да, подожду.

Судья повесил трубку, но не сдвинулся с места и не сводил глаз с аппарата. Он ждал телефонного звонка и лишь указательным пальцем отер со лба каплю пота.

Как только телефонный звонок раздался, судья снял трубку и тут же встал.

– Слушаю, здравствуйте…

Прокашлялся и продолжил:

– Хотел доложить, что информация о моем назначении уже просочилась. Откуда знаю? Сына подослали узнать приговор, будет расстрел или нет… Что я ответил? То, чему нас всегда учили вы и партия… Что советские законы гуманные, но что любой преступник должен нести ответ за свое преступление и что предателей родины, государство покарает так, как они того заслуживают… Алло, алло…

Судья долго еще стоял с прижатой к уху черной трубкой, хотя его уже не слушали.

Судью, конечно, заменили.

Книга – это одно, а кино – другое. В действительности монаха Тевдоре арестовали у него дома.

На рассвете 2 февраля 1984 года начался обыск, и, пока он продолжался, отец и дочь, обнявшись, сидели рядом, потом отец попрощался с дочерью так, что Эка не испугалась. Монах Тевдоре встал так смело, что надеть на него наручники не решились, и лишь последовали за самым свободным человеком.

Через несколько дней после ареста монаха к нему в дом опять пришли с обыском. В доме была только Эка, которая удивленно смотрела на каких-то мужчин, которые тщательно обыскивали дом. Она не испугалась, Эка просто никак не могла догадаться, что еще могут искать эти неулыбчивые люди. Несмотря на то что она пока еще была маленькой, Эка не боялась, ведь ее уже не называли Эка-Ука, как тогда, когда она была совсем крохой и ее водил гулять Сосо Церетели. Эка любила друзей отца, но отец-хиппи был для нее настоящим чудом – единственный монах на земле, который носил джинсы и которого она безумно любила.

А в тот день она неподвижно стояла и ждала ухода непрошеных гостей, Эка вспомнила отцовскую шапку с надписью «one way». Она, наверное, так бы и стояла, не двигаясь, если бы один из этих людей не открыл тот шкаф, в котором Эка прятала стихи отца. Эти стихи отец писал специально для нее, когда Эка была младше – была еще такой маленькой, что перед сном просила рассказывать сказки. И отец рассказывал своей дочке перед сном какую-нибудь сказку, но иногда Эка просила почитать ей стихи, и отец сочинял стихи, сочинял, пока Эка не подросла. А когда Эка выросла, научилась писать и пошла в школу, она крупно, тщательно и аккуратно записала стихи отца как раз в ту большую тетрадь, которую сейчас открыл этот человек. Потом он закрыл тетрадь, снова ее открыл и обратился с вопросом к начальству:

– А с этим что делать?