Туристы присели отдохнуть в «Старосветском кафе». Сашин носик горел огнем. Вайолет закурила.

— Один мой коллега в Сиднее коллекционировал железнодорожные станции, — рассказывал Норт. — Он уверял, будто лучше его коллекции во всем Южном полушарии не сыщется. Безусловно, в молодости Джек изрядно попутешествовал. Так, например, он может похвастаться старым дрезденским вокзалом и несколькими японскими; сейчас они уничтожены. Джек всегда умудрялся повернуть разговор так, чтобы всплыла его «коллекция». И уж тогда просто удержу не знал.

Норт тихо рассмеялся. Саша с подругой обе заинтересованно слушали.

— В его коллекции числились самые жаркие станции мира, самые протяженные, самые широкие. Есть даже одна круглая. Он частенько упоминает вокзал Муссолини в Риме: вы про такой знаете? Гигантский мраморный мавзолей. И одна моделька припрятана, из тех, что строились в Германии для концлагерей… Но должен сказать, что остальные — чертовски завлекательны. Есть вокзальчик высоко в Гималаях, совсем крохотный, свежим чайным листом пахнет; а бразильские пропитаны ароматом кофе. Моя неизменная любимица — станция в Занзибаре. Джек рассказывает, там всегда жарко и благоухает гвоздикой.

Прихлебывая чай, Норт состроил гримаску.

— Кстати, вспомнилось. Дома он много лет подряд пытается воспроизвести чай и кофе привокзальных буфетов, да только достичь нужной водянистости у него, хоть убей, не получается. Так о чем это я? Что еще у него есть? А, знаменитая нью-йоркская станция, построенная под небоскребом, и еще мексиканская, внутри собора. Флиндерс-стрит,[33]Амритсар, Эдинбург, Рангун… На Филиппинах вокзал отстроен целиком и полностью из тростника — тростниковые стены, тростниковые сиденья. Был один, как страшный сон… не помню где. Проржавевший насквозь. Платформа, скамейки, даже билетная касса, если верить Джеку, — все было сделано из старых рельсов. Пассажиры всегда уходили с вокзала с порыжевшими ладонями. Но Джек — он такой же, как все коллекционеры. Больше всего он гордится раритетами. Есть у него один вокзал, куда поезда всегда приходят раньше положенного; и латиноамериканские станции, подвешенные на тросах, и еще одна, близ Северного полярного круга, где платформа сделана из ледяных глыб и каждую ночь возводится заново: прозрачная станция. Стоящая коллекция, одно слово. Но кажется, я вас совершенно уболтал; вы уж извините.

— Нет-нет, рассказывайте! Какой невероятно интересный человек!

— Чудаки — они такие, это точно, — добавила Вайолет, затягиваясь сигаретой. Скользящая тень даблдекера захлестнула ее плечи, лицо и шею.

Норт откашлялся.

— Так вот, правительства он предпочитает с уклоном в «левизну», потому что у них якобы остается больше времени для вокзалов. Его любимый художник — это, разумеется, бельгиец Дельво,[34]и еще есть такой немецкий коллажист, он железнодорожные билеты в работе использует. Что до книг, для него существуют только те, где развязка наступает на вокзале. Ну, знаете, «Анна Каренина», «На Финляндский вокзал»,[35]такого рода вещи. Особенно высоко он ценил тоненькую чешскую книжечку, «Поезда особого назначения»,[36]и еще английскую — за авторством Джона Уэйна — называется «Малое небо»:[37]и там и там действие развивается исключительно внутри вокзалов. Это я вам рассказываю только потому, что Джек чуть ли не силком заставил меня их прочесть.

Вайолет наморщила нос.

— Представляете, каково жить с таким человеком? Одержимый, одно слово.

— А я бы сказала, это даже забавно, — рассмеялась Саша.

Глянув на Норта, она заметила, что один из его манжетов отвернут и нитка свисает.

— Одержимый, что правда, то правда; с другой стороны, я же рассказал вам только о «железнодорожной» стороне его характера. Сдается мне, таких, как он, газеты называют «неисправимый романтик». Он совершенно безобиден, кроток и мил. Такие люди — своего рода противоядие; сдается мне, мы бы без них с ума сошли. Как бы то ни было, страсть к коллекционированию — это ключевая черта рода человеческого. Все мы в каком-то смысле сродни птице-шалашнице.[38]

— Вы с ним близкие друзья? — полюбопытствовала Саша.

— Прежде я очень часто с ним виделся!

— Мне бы хотелось с ним познакомиться.

— Саша, зачем?!

Норт улыбнулся; от уголков его глаз синусоидальными проекциями разбежались морщинки.

— Да пожалуйста, если угодно; но только он мой ровесник. Он вам в дедушки годится. А не пойти ли нам? По-моему, пора.

И снова, и снова все то же: согбенные над картами фигуры. На предпоследнем мосту они заметили бегущую трусцой чету Кэддоков: Кэддок придерживал жену под локоть.

— Привет! — помахала им Саша. — А мы только что…

— Леон забыл в поезде экспонометр. Кто-нибудь знает, где тут бюро находок? Такси в этот час не поймаешь.

Между тем под мостом проплыл туристский паром. Пассажиры запрокинули головы и защелкали фотоаппаратами: засняли всех пятерых за разговором на лондонском мосту!

— Раньше оно было во-он там. Идти недалеко, но путь довольно хитрый. — Норт обернулся к своим спутницам. — Может, ну его, последний мост?

— Я пойду с вами, — объявила Саша.

Бюро находилось в буром здании старой железнодорожной станции, закрывшейся из-за инфляции.

Саша прижалась к Норту.

— Сдается мне, у вашего друга, как бишь его там, этой в коллекции нет.

Норт погладил бороду.

— Я и сам ничего такого не припоминаю.

Бюро находок смахивало на маленький захолустный музей, организованный энтузиастом-любителем. Находки, как гласила табличка внутри, размещались за стойкой, на столах и полках, на удобном расстоянии друг от друга, и все — снабжены разборчивыми ярлыками. А еще там были специальные «скворечники»: для потерявшихся голубей, объяснил служитель Норту. Удивиться впору, сколько их; некоторые — с иностранными метками на лапках.