Откуда происходили эти совпадения? Вряд ли гувернёр был медиум. Вероятнее всего, природа совпадений крылась в проницательности Пшебыльского и в его жизненном опыте одновременно, — что вполне допустимо, ибо названные понятия близки по значению и безусловно взаимосвязаны. Мосье Пшебыльский находился в том прекрасном возрасте, когда ум уже зрел, а тело ещё (слава Богу!) не страдает каким-либо хроническим недугом. И этот ум, не угнетённый недугом, не ослеплённый иллюзиями, не слишком обременённый воспоминаниями, ум критический, наученный обуздывать эмоции, ум образованный и активный, — ужели не представит себе образ мыслей девятнадцатилетнего юноши и ужели примет всерьёз этот образ мыслей?.. Говоря о садах и птичках, о пейзажах и любовных мечтаниях, мосье Пшебыльский действительно улыбался — едва приметно, лишь уголками губ. Без сомнения, эта его усмешка снисходила с высоты зрелого ума. Пшебыльскому не очень давно исполнилось тридцать семь лет, и он бывал весьма иронически настроен, особенно за послеобеденной трубкой табака или в часы чаепития, когда ему, к примеру, не удавалось взять реванш.

Александр Модестович за те полдня, что отделяли его от встречи с Ольгой, не находил себе места. Поминутно взглядывая на стрелки карманных часов, он без дела слонялся по комнатам, без интереса посматривал в окна, а то брал какую-нибудь книгу и, пролистнув её перед своим невидящим взором, ставил обратно на полку, подходил зачем-то к конторке, но ничего не писал, передвигал в задумчивости кресла, но не садился в них, дважды раскладывал на столике пасьянс, но оба раза оставался неудовлетворённым — то ему выпадали напрасные хлопоты, то дальняя дорога, а так как ни го ни другое Александр Модестович не имел намерений рассматривать всерьёз и применительно к себе, то он и склонен был думать, что карты лгут. Вообще в эти томительные полдня Александр Модестович решительно не был похож на себя, и то, как он себя вёл, было для него нехарактерно, и если бы его в это время могли наблюдать домашние, они через минуту бы поняли, что с ним происходит нечто особенное. Но все домашние, включая прислугу, проводили время на свежем воздухе. Дом был пуст. И Александр Модестович мог полностью посвятить себя своим переживаниям, ни от кого не таясь и не заковываясь в образ, для всех привычный. Иной раз Александру Модестовичу случалось всё же сосредоточиться на какой-нибудь, не имеющей отношения к Ольге, мысли либо на чьих-то, слышанных в тот день, словах, но когда память вдруг возвращала его к назначенному на вечер свиданию, сердце его, встрепенувшись, будто пробудившаяся птица, начинало биться чаще и наполнялось сладостным теплом.

Наконец пришло время ехать.

Оседлав на конюшне резвого буланого конька, Александр Модестович спустился аллеей парка к Осоти и берегом её, извилистым и травным, направился в сторону Двины. Вёрст через семь русло речки стало заметно расширяться и очень скоро преобразовалось в пруд, на плотине которого и стояла старая мельница...

Ольга пришла ещё засветло — когда сумерки только начали сгущаться, когда туман тонким покрывалом лёг на реку и на луга, когда первые звёзды, робкие, едва-едва проступили на небосклоне. Нарядная, в белой домотканой рубахе, вышитой красным узором, в клетчатой понёве и в изукрашенном же вышивкой фартуке, в суконной курточке, с рдеющим от волнения румянцем на щеках, она явилась как праздник — как отдохновение мятущейся душе, как сладкая истома в сердце.

Александр Модестович ждал её на плотине возле иссохшего и полуразвалившегося мельничного колеса. Шумный тёмно-зелёный в сумерках поток воды бежал под ногами у Александра Модестовича. Когда Ольга подошла, не очень умело скрывающая радостное возбуждение и смущённая, пожалуй, ровно настолько, насколько приличествует быть смущённой девице при первом свидании, Александр Модестович взял её за руки и глазами предостерегающе указал ей вниз, на бурлящую воду, а про себя порадовался, что нашёл такой удобный предлог для поступка, на который без предлога ему не просто было бы решиться. Ольга, оглянувшись на шумные струи воды, стала так близко к Александру Модестовичу, что тог на вечернем сыром холодке ощутил исходящее от неё тепло. К некоторому его удивлению, Ольга сейчас не представлялась столь робкой, как накануне: она, по всей видимости, много думала о нём, она свыклась с мыслью о нём, она, должно быть, что-то решила, и оттого отступила её робость. В глазах Ольги в эту минуту он не увидел и тени сомнения, хотя в словах её сомнение прозвучало. Ольга призналась, что надумала прийти лишь в последнюю минуту. А может, и не следовало ей приходить, как и ему не следовало звать её, тревожить её покой. Что выйдет из таких встреч? Натешится с ней молодой барин, наиграется и бросит. А ещё хуже — с барынькой какой будет после насмехаться. И другие вслед за ним начнут. Ей тогда как быть?.. Сказала Ольга: ему, барину, подобает стоять у амвона, поближе к алтарю, а ей, простушке, и у притвора — честь. Сердце к сердцу приложится ли?..

Александр Модестович собрался было объясниться, но Ольга тихонько приложила палец ему к губам. Наверное, глаза его уже ответили ей.

От Ольги веяло свежестью вечерней росы и едва уловимым запахом вереска, — Александр Модестович припомнил, что путь её к мельнице пролегал через вересковник, — глаза Ольги лучились сумеречной синевой, глаза её, показалось Александру Модестовичу, источали в этот миг то чудесное тепло, какое спириты именуют флюидом. И верно, что иное, если не флюид, способно было с такой лёгкостью проникнуть в душу, настроенную на любовь, проникнуть скоро и с приятностью целебного бальзама и занять её всю, чтоб не оставалось места для сомнений, чтоб исполнилась душа лишь теплом и тем, что от тепла родится. У Александра Модестовича в эти мгновения сердце особенно взволновалось и забилось, и оттого возникло ощущение, будто оно погрузилось в нечто тёплое, и Александр Модестович вполне логичным образом пришёл к выводу, что прекрасное обиталище души есть средостение и что душа собой окутывает сердце!.. И губы Ольги как будто находились во власти того же благодатного флюида, они были свет и тепло, они манили к себе, как манит огонёк свечи, одинокий во тьме, они были посередине невероятно огромного цветущего мира, они были началом цветения, они сами были рубиновыми лепестками цветка, вокруг которого весь мир вертелся, от которого весь мир жил и ради которого этот мир существовал. Они были любовью... И здесь уже весь мир засиял перед Александром Модестовичем и закрутился вокруг него великолепным сверкающим колесом, ибо Александр Модестович очутился в середине мира, возле самого цветка. Александр Модестович как будто находился под действием дурмана или колдовских чар, но это не было ни тем ни другим, это было озарением, близостью познания сути бытия и одновременно полётом на обретённых внезапно крыльях... Все эти мысли и образы вихрем пронеслись у него в голове, отчего сознание его вроде как затуманилось, утратило некую опору, а когда опять наступила ясность, он понял, что держит цветок в руках и что воспалёнными устами пьёт с его лепестков, услаждается, и уж выпивает сами лепестки — они были тёплые и будто бархатные, за ними же открывались прохладные зубки, а дыхание, которое теперь стало и его дыханием, почему-то пахло рекой и кувшинками; так, вероятно, должно пахнуть дыхание русалки — рекою в жаркий день, и дыхание Ольги было жарким...